Мэтр Захариус [Старый часовщик] - Верн Жюль Габриэль - Страница 3

Обер не решился взглянуть на старика.

— Говори со мной откровенно, — продолжал грустно старик. — Не принимал ли ты меня иногда за сумасшедшего? Не кажется ли другим, что я иногда предаюсь безумию? Да, наверное, это так. Я читал это иногда в глазах моей дочери и в твоих глазах. Ах, не быть понятым даже самыми близкими людьми — это ужасно. Но тебе, Обер, я докажу, что я прав! Не качай головой и не удивляйся. В тот день, когда ты меня, наконец, поймешь, ты удостоверишься, что я открыл тайну бытия, тайну связи души с телом.

Говоря это, старик имел необычайно торжественный вид. Он был весь воплощением гордости.

Действительно, ведь до него часовое мастерство оставалось почти в первобытном состоянии. С того дня, когда Платон за четыреста лет до Рождества Христова изобрел нечто вроде водяных часов, указывающих по ночам время довольно мелодичными звуками, напоминающими флейту, часовое мастерство мало ушло вперед. Внимание обращалось главным образом на внешнюю отделку, и в то время встречались золотые, серебряные и просто медные часы поразительной работы, но показывающие время весьма неудовлетворительно. Затем появились часы с разными мелодиями, с движущимися фигурами. Что же касается точного определения времени, то об этом никто не заботился, да и к чему? В то время ни физические, ни астрономические науки не основывались еще на точнейшем измерении; не было ни учреждений, приостанавливающих свою деятельность в условный, строго определенный час, ни поездов, отходящих по расписанию, минута в минуту. Вечером звонили, давая знать о времени отдыха, а по ночам выкликали часы, среди полнейшей тишины. Конечно, если измерять время по количеству исполненных дел, то жили меньше времени, чем теперь, но зато, пожалуй, жили лучше. Разум обогащался впечатлениями от продолжительного созерцания предметов искусства, созданных не наспех. Храмы строились в продолжение двух веков; художники писали не более двух картин за всю жизнь; поэты создавали лишь одно крупное произведение, — но все это были зато истинные произведения искусства, вполне заслуживающие бессмертия.

С постепенным развитием математических наук часовое мастерство также заметно усовершенствовалось, но все же недоставало главного — точного и надежного определения времени.

Вот в это время и был изобретен мэтром Захариусом анкерный ход, давший возможность установить математическую точность в ходе часов. Это изобретение совсем вскружило голову старому часовщику. Гордость, наполнившая его существо, поднимаясь, подобно ртути в термометре, достигла, наконец, высшей точки. В самомнении ему казалось, что он постиг тайну связи души с телом.

Видя, что Обер слушает его в этот день с большим вниманием, он сказал тоном человека, уверенного в своих словах.

— Знаешь ли ты, что такое жизнь, друг мой? Конечно нет! А между тем с точки зрения науки ты понял бы, какое тесное отношение существует между творением Бога и моим, так как при конструировании часов я основывался на тех же соображениях, что и Он.

— Хозяин, — возразил Обер, — как можете вы сравнивать все эти золотые, серебряные, медные колесики с душой, этим божественным духом, вложенным великим Творцом в наше тело, дающим ему жизнь и движение, подобно живительному ветерку, колеблющему цветы в поле? Неужели и в нас существуют невидимые колесики, заставляющие двигаться наши руки и ноги? Каков же должен быть механизм, порождающий мысли?

— Не в этом дело, — ответил старик мягко, но с упрямством ослепленного своей идеей человека, не замечающего, что стоит на краю пропасти. — Чтобы меня понять, ты должен вспомнить об изобретенном мною анкерном ходе. Заметив постоянную неправильность в ходе пружинных часов, я понял, что одного движения пружины недостаточно, что они должны быть подчинены посторонней, независимой силе. Тогда я подумал, что эту услугу мне может оказать маятник, если мне удастся урегулировать его колебания. Разве не великая это мысль: маятник, сам получающий движение от часов, является в то же время и их регулятором!

Обер кивнул в знак одобрения.

— А теперь, Обер, взгляни на самого себя! — продолжал с воодушевлением старый часовщик. — Неужели ты не понимаешь, что в нас заключены две различные силы: сила души и сила тела, то есть движение и его регулятор. Душа есть основа жизни: следовательно, она — движение. Зависит ли оно от гири, пружины или подчиняется нематериальному влиянию, но, во всяком случае, источник его находится в сердце. Но без тела это движение было бы неравномерно, неправильно, невозможно! Итак, тело регулирует душу и, подобно маятнику, подчинено правильному колебанию. Все это настолько верно, что человек заболевает, если пища, питье, сон, одним словом, все отправления тела не подчинены известной правильности! Так же как и в моих часах, душа возвращает телу его силу, утраченную колебаниями. Так что же является причиной этой тесной связи души с телом, если не движение, благодаря которому происходит это чудесное взаимодействие? Все это я отгадал, применил, и теперь жизнь не представляет для меня более тайны, так как она, в сущности, лишь замысловатый механизм!

Мэтр Захариус был великолепен в эту минуту мечтаний, переносивших его в таинственный, неведомый мир. Но Жеранда, стоявшая в дверях, все слышала. Она бросилась в объятия отца, который судорожно прижал ее к своей труди.

— Что с тобой, дочь моя? — спросил ее мэтр Захариус.

— Будь у меня здесь даже самая лучшая пружина, — сказала она, кладя руку на сердце, — я все же не могла бы вас любить сильнее.

Мэтр Захариус посмотрел пристально на дочь и ничего не ответил.

Вдруг он вскрикнул, схватился за сердце и упал в изнеможении в свое кожаное кресло.

— Отец, что с вами?

— Помогите! — закричал Обер. — Схоластика!

Но Схоластика не так скоро прибежала. Кто-то постучал в дверь, которую ей пришлось идти отворять. Когда она вернулась в мастерскую, то не успела открыть рот, как старый часовщик, пришедший уже в себя, сказал ей:

— Я догадываюсь, милая Схоластика, что ты опять несешь мне какие-нибудь проклятые часы, которые остановились!

— О Господи, ведь это правда! — сказала Схоластика, подавая Оберу часы.

— Мое сердце не может ошибаться! — сказал со вздохом старик.

Между тем Обер стал заводить принесенные часы, которые, однако, и после завода не шли.

Глава третья. СТРАННЫЙ ГОСТЬ

Бедная Жеранда готова была бы умереть вместе со своим отцом, если бы ее не привязывала к жизни мысль об Обере.

Старый часовщик таял на глазах. Все его способности притуплялись, сосредоточиваясь лишь на одной идее. По какому-то роковому сопоставлению мыслей он все сводил к одной и той же идее, и казалось, что земная жизнь уже покинула его, уступив место сверхъестественному существованию каких-то непонятных сил. Поэтому некоторые завистливые недоброжелатели распустили снова слухи о том, что старик занимается чертовщиной.

Когда обнаружилось, что все часы, сделанные мэтром Захариусом, пришли вдруг в полное расстройство, женевские часовщики страшно заволновались. Что могла означать эта внезапная остановка механизмов и почему это так влияло на жизнь старого часовщика? Это была одна из тех тайн, к которой нельзя относиться без трепета. Во всех слоях общества, начиная с простых приказчиков и кончая знатными господами, не было ни одного, которому бы не пришлось быть свидетелем этого удивительного факта. Многие старались повидать мэтра Захариуса, но безуспешно. Он серьезно заболел, и это заставляло его дочь отказывать в приеме всем, приходившим к нему с жалобами и упреками.

Ни лекарства, ни врачи не могли облегчить болезни, причина которой оставалась тайной. По временам сердце старика почти переставало биться, затем вдруг начинало учащенно и неправильно работать.

В то время существовал обычай подвергать произведения мастеров общественной оценке. Главные мастера старались превзойти друг друга новизной и совершенством работ; они отнеслись к положению мэтра Захариуса с большим сожалением, но лишенным искренности. Они лишь жалели его, потому что не боялись более его соперничества. Им нелегко было забыть тот выдающийся успех, которым пользовался старый часовщик, выставляя свои великолепные часы с движущимися фигурками и с необыкновенным боем, вызывающие общее восхищение и продавшиеся за высокую цену во Франции, Швейцарии и Германии.