Шоколадница в Академии магии - Коростышевская Татьяна Георгиевна - Страница 3

– Мадемуазель, – брат Симон протягивал мне флягу.

Я не отказалась, металл приятно холодил влажную от пота ладонь, захотелось протереть рукавом горлышко, но, решив, что этот жест может обидеть священника, я просто отпила.

– Благодарю, месье, – вернула я флягу, с удивлением отмечая, что жидкости в ней нисколько не убавилось – видимо, сосуд был зачарован.

От моей дружелюбной улыбки юноша отчего-то смутился, отвел глаза. Его товарищ хихикнул:

– Лап то лертс ивбюл?

– Синктаз навлоб! – прикрикнул на него Симон и продолжил слегка развязным тоном: – Ацивед от яакьнешорох.

Попутчики почтительно притихли, видимо, вообразив, что священники беседуют на древнем волшебном наречии. А мне захотелось сказать: «И онсаркерп сав теаминоп!»

Какая глупая детская проделка! Парни просто произносили слова задом наперед! Сначала Анри подколол друга: «Пал от стрел любви?», тот ответил: «Заткнись, болван! Девица-то хорошенькая». Мое заготовленное «И прекрасно вас понимает!» послужило бы эффектной точкой. Но я промолчала. Как потом выяснилось, это было правильным решением. Филиды, не опасаясь разоблачения, продолжали беседу на своем «перевертансе», как они его между собой называли, а у меня появился прекрасный способ отвлечься от историй о кузине мадам Дюшес.

– Страшилы дочери лавочника явно положили на нас глаз, – говорил Симон. – Хорошо, что мы выходим в Ле-Моне.

– Оставшееся время я с удовольствием провел бы с зеленоглазой кошечкой Кати, – веселился Анри. – Какая жалость, что здесь нет никакой возможности с ней уединиться.

– Она приличная девушка.

– С такой-то пикантной мордашкой? Брось, дружище…

Парни на меня посмотрели. Пришлось отвернуться и сделать вид, что я всматриваюсь в темноту окна поверх массивного бюста мадам Дюшес. Она расценила мое движение как приглашение к разговору, и я спросила, когда будет остановка. Выпитая вода уже просилась наружу, да и ноги затекли от долгого сидения, хотелось пройтись, размяться.

– В Ле-Моне, – ответила соседка, – мы прибудем туда на рассвете. Нам заменят лошадей, кучера получат мешки с корреспонденцией для столицы…

Месье Шапокляк, прикончивший уже бутыль вина, икнул и сообщил, что в Ордонанс он не собирается, потому что в Ле-Моне как раз проходит ежегодная ярмарка и он, и-ик, неплохо заработает на продаже. Далее месье многозначительно ткнул пальцем куда-то себе под ноги. Сын Дюшесов сразу стал просить показать нам предмет торговли, а мадам обрадовалась, что после остановки в дилижансе станет посвободнее.

– Там сова, – сказал приятелю Анри на перевертансе, – зуб даю, этот господин – птицелов.

Я посмотрела на месье Шапокляка повнимательней. Птичьи перья на шляпе, но это можно списать на моду, вытертая на локтях стеганая куртка, кожаные штаны, на поясе ножны с парой кинжалов, цепочка от поясного кольца скрывается в нагрудном кармане. Часы? Нет, слишком дорогая безделушка для такого оборванца. Манок! Он точно птицелов.

Господин, которого я столь бесцеремонно разглядывала, тем временем внял просьбам и извлек из-под лавки свой багаж. Под мешковиной оказалась плетенная из лозы клеть, оттуда на нас уставились желтые совиные глазищи. Птице было тесно, она явно была нездорова и страдала от голода и жажды.

– Двадцать корон за нее получу! – хвастался птицелов. – Благородные дамы обожают совиными крыльями шляпки свои украшать. Или на амулеты магические пустят.

Разговор перетек на другую тему – о странностях длинноволосых аристократов. Ага, о тех самых, шевалье. Потому они так и называются, от слова «шевелюра». Я знала, что шевалье – это просто видоизмененное за несколько поколений «кавалер» – «тот, кто едет на лошади», так называли оруженосцев древних рыцарей. Но знаний своих демонстрировать не стала, смотрела в полные страдания желтые птичьи глаза, а потом предложила:

– Месье Шапокляк, продайте сову мне.

– Вам-то, мадемуазель, она на что?

Я пожала плечами:

– Это важно? На шляпку или для амулета. Двадцать корон.

– Двадцать пять!

– По рукам.

Достав из-за пояса кошель, я отсчитала монеты. Девицы испуганно запищали, когда птица издала горловой громкий клекот, одна мадемуазель даже попыталась найти защиту на груди брата Симона. Парень возражал, а сова еще больше возбудилась от образовавшейся возни.

– Не бойся, девочка, – погладила я пальцами прутья клетки, – сейчас.

Дверцы в плетенке не было, прутья просто скрепили кожаным шнуром. Я попросила птицелова:

– Позвольте ваш нож, месье.

Тот, видимо, решил, что я немедленно желаю украсить свой чепец крыльями, и протянул мне кинжал с неохотой. Разрезав шнур, я, придерживая плетенку, вернула оружие владельцу:

– Ну, ну, девочка, тебя нужно осмотреть.

– А почему мадемуазель Катарина думает, что перед нами именно девочка? – спросил развязно брат Анри.

Симон веселья приятеля не разделял – он подобрался, будто готовясь к драке, и шептал какую-то тарабарщину, одновременно вычерчивая знаки на своем колене. Магия?

Раздвинув половинки клетки, я засунула туда руку.

– Осторожней! – предупредил Симон.

– Все хорошо, девочка все понимает…

Я ощупала крылья. Переломов не было, перья примялись от тесноты, но не критично. Под ладонью быстро билось птичье сердечко. Ну, милая, у тебя хватит сил?

Перегнувшись через сжавшуюся от ужаса мадам Дюшес, я с усилием переместила клетку на опущенную раму окна и распахнула, как створки мидии. Снаружи сияла луна, вдалеке за колосящимся полем темнела громада леса. Три – четыре.

Сова взмахнула крыльями, и я охнула, поняв, что сейчас она кубарем покатится нам под колеса. Но птица поймала встречный поток ветра, взлетела, и через несколько мгновений все пассажиры могли наблюдать, как над полем кругами рыщет ночная охотница.

– Проголодалась, – хохотнул птицелов. – Отправилась мышей ловить. Ну что я вам, мадемуазель Катарина, скажу: это была самая бестолковая трата двадцати пяти корон.

Я пожала плечами и вернула ему опустевшую клетку. Общество экзальтированно обсуждало мой поступок еще довольно долго. Девицы делились, какого ужаса натерпелись; мадам сокрушалась, как отреагирует моя матушка, когда узнает; ее супруг высчитывал, сколько в уплаченной сумме зу – о, святой Партолон, это же четверть золотого луидора; сынок жалел, что тварь не оттяпала мне палец, а филиды говорили друг с другом на своем перевертанском.

– Зую даю, – Анри поглядывал на меня с непонятным выражением лица, – девица магичка. Ты видел, Симон? Она даже не попыталась задобрить сову подачкой – это была не дрессура, а ментальное воздействие.

– Мадемуазель Катарина, – обратился ко мне Симон, – мой брат уверен, что вы воздействовали на птицу магией.

– Какая нелепица! – ахнула мадам Дюшес. – Общинники не владеют колдовством.

Испуг почтенной женщины был понятен: не то чтобы не владеют, нам это запрещено, как и носить длинные распущенные волосы. Первое – удел магов, второе – знати. С нами священники, и, чисто теоретически, они вправе меня сейчас подвергнуть аресту. Меня передадут стражникам в Ле-Моне, и уже тамошнему судье я буду объяснять, что никакого ментального воздействия не было – просто даже бессловесные дикие твари способны понять доброту. Тем временем наступит септомбр, а вилла Гаррель лишится подачек жестокосердной Шанталь. Нет, нет, необходимо немедленно исправлять ситуацию.

– Простите, – сказала я, потупившись, – дамы и господа, мой невольный обман. Я направляюсь в Ордонанс с тем, чтобы поступить в академию Заотар.

Что ж, публику я ошеломила. Аплодисментов не было, но отношение попутчиков ко мне претерпело разительные перемены. Меня опасались, передо мною благоговели, и никто, вообще никто не хотел продолжать разговор. Немедленно стали собираться ко сну, мадам Дюшес раздала семейству шерстяные пледы, положила себе под голову подушечку и, подняв к потолку подбородок, прикрыла глаза.

– До Ле-Мона часа два, – бормотал месье Шапокляк, закутываясь в плащ, – там успею на обратный дилижанс… четверть луидора…