Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес" - Страница 39

— Я уверяю вас, госпожа Пермон, что госпожа Шовелен — настоящая модница, умная и не насмешливая.

— Модница или нет, это дела не касается; а что она очень умна, так это я знаю; но если ты думаешь, что она не насмехается над тем, что встречает смешного, то ты жестоко ошибаешься, милая моя Полетта. Может быть, по близорукости она не видит всего; но зато у ее мужа беглый и зоркий взгляд; будь уверена, что он разглядит за нее все.

Короче говоря, эта маленькая сцена заставила госпожу Леклерк на некоторое время возненавидеть госпожу Контад, которая, верно, забыла думать о ней в тот же вечер, когда надела свою шаль при выезде с бала.

Приблизительно в то время господин Талейран вызвал из-за границы бо́льшую часть своего семейства. Двое братьев его, Аршамбо и Бозон Перигоры, возвратились в отечество; один привез, другой отыскал своих. Аршамбо Перигор, принужденный бежать для спасения своей головы, должен был покинуть троих своих детей и мать их, которая вскоре погибла. Дети, наследники большого состояния, остались под покровительством своего опекуна, господина Ланглуа.

Я не стану изображать здесь Луи Перигора, старшего из троих сыновей. Кто, знавший его, не сохранил о нем воспоминания? Луи Перигор оставил по себе сожаление не только в друзьях своих, но и в целом обществе, которого украшением мог быть. Бонапарт умел отличать людей и напоследок отметил его своим вниманием; об этом я еще буду иметь случай говорить.

Мать моя была дружна с одною дамой, которая тоже принимала гостей и давала балы: с госпожой Казо, женой президента бордосского парламента, дамой знатного происхождения и дальней родственницей Талейрана. Не могу лучше похвалить ее, как сказав, что она была очень добра. Она обожала единственную дочь свою, и Лора Казо считалась в это время богатейшей во Франции наследницей. Полагали, что состояние родителей ее простирается до восьми или даже до девяти миллионов, и не ошибались.

Госпожа Казо занимала особняк Перигор на Университетской улице. Там, в прелестном нижнем этаже, давались балы, первые в Париже после революции. Но на них собиралось исключительно Сен-Жерменское предместье, и я даже не помню, чтобы видела у нее постороннее лицо; после появлялся там Жюно, и то лишь тогда, когда я сделалась его женой. Эти балы давала она всегда в день рождения Лоры, 14 февраля.

Тогда в Париже был еще один дом, где тоже собиралось лучшее общество, только за вход здесь платили деньги (впрочем, я уже говорила, что это встречалось часто). Дом, о котором я упомянула, занимал Депрео, учитель танцев всех молодых девушек из хороших семей. Очень умный человек, он сочинял песни, причем делал это лучше, чем учил исполнять антраша; зато при этом он мастерски показывал, как держать себя с приятностью. Он был учителем моим и множества других девиц, которые все очень охотно платили ему за уроки, чтобы собираться у него и танцевать до упаду. Сначала тут бывали только его ученицы; но слава этих танцевальных вечеров распространилась, и он переменил квартиру, чтобы иметь возможность принимать всех, кто желал приезжать к нему. Там-то увидела я в первый раз девицу Перрего, которая вышла потом замуж за генерала Мармона. Помню, что она произвела на меня странное впечатление, приехав с какой-то женщиной вроде гувернантки, и больше повелевала ею, нежели повиновалась ей. Девица Перрего была старше меня на несколько лет и показалась тогда мне, очень молодой девушке, взрослой женщиной, хоть и молодой, но совсем не девицею. Перрего, тогда истинно прелестная, была свежа, как букет розовых и белых роз; глядя на лицо ее, вы, казалось, чувствовали и роскошный запах розы.

К Депрео приезжала иногда и госпожа Бонапарт со своей дочерью. Гортензия Богарне была тогда очаровательной девушкой; но я буду говорить о ней после и тогда изображу портрет ее: она сто́ит того, чтобы заняться этим не спеша.

Там же видела я женщину, с которой после встречалась в свете: это была госпожа Кателан. Помню, что она была очень толста, хотя еще молода; но, несмотря на это неудобство, танцевала так легко, что на самом сухом паркете никто не слышал шагов ее. Это единственная женщина, которую видела я хорошо танцующей контрданс при таком дородстве.

Зима проходила весело. Открылись многие дома, и общество опять стало легкомысленно. Мы каждую неделю танцевали у Пинона; де Лану тоже давал очень милые балы. Все, принадлежавшие к королевской партии, были означены в обвинительном списке 18 фрюктидора и 30 прериаля, и потому те, кто избежал изгнания или нового остракизма, почитали величайшим счастьем, если не становились целью преследования: ведь появиться в обществе значило обратить на себя внимание правительства, которое, будучи прежде слабым, сделалось поистине тираническим.

Глава XIX. В Париже становится легче дышать

После 18 фрюктидора мы испытали новый террор, смутивший все общество так, что многие из наших друзей были принуждены оставить Париж. Жозеф и Люсьен Бонапарты, оба заседавшие в Законодательном собрании, выказали совершенную доброту и помогли моей матери спасти двух человек, обвиняемых явно по ошибке. Когда дело подтвердили подлинными бумагами, Жозеф стал жарким защитником обоих и перенес расследование к Баррасу, который, устыдившись, сам бы должен был не допустить ходатайства (особенно за одного из них, родственника или, по крайней мере, друга, долго бывшего товарищем его удовольствий, но, по несчастью, лишившегося своих денег и потому не имевшего средств играть роль пошлого придворного при Баррасе[29]).

После новой революции 30 прериаля — потому что она сто́ит названия революции — Люсьен взошел на такую ступень величия, на какой еще не видали его прежде. Жозеф, более кроткий и мирный, довольствовался добром, которое делал при всяком случае, когда мог употребить свою значительность. Так поступал он не от слабости характера, и я уже сказала, что в этом отношении судили о нем ложно: мне будет легко доказать это, когда придется судить об Испанской войне, в которой знают битвы и осады, но очень худо знают скрытую сторону ее.

Луи Бонапарт бывал у моей матери так же часто, как братья и сестры его. Тогда он нисколько не походил на того человека, которого видели в этом несчастном после. Лицо его было приятным; он очень походил на сестру свою Каролину, но был сложен лучше ее. Луи отличался добротой и кротостью. Он очень любил мать мою, которая, однако, баловала его не так, как Жерома. Последнему она прощала все шалости; а он, скажу мимоходом, совершал их всякий раз, когда приезжал в Париж, хотя был тогда лишь тринадцатилетним ребенком. Люсьен, Жозеф и особенно госпожа Бачиокки увещевали его поочередно — и ничего не помогало! Все необдуманно указывали ему в качестве примера Евгения Богарне. Он, по их словам, являлся истинным совершенством, хотя на самом деле они терпеть не могли его и только использовали вместо пугала. Богарне как раз отправлялся со своим отчимом в знаменитую экспедицию, которая оставалась тогда еще тайной и давала повод к такому множеству догадок, что наконец уже просто говорили о ней всякую ерунду.

После приготовлений самых таинственных и самых великолепных, какие когда-либо народ устраивал для отправления на отдаленные берега человека, не бывшего государем его, Бонапарт решил, что пора исполнить задуманное предприятие. Он отправился из Парижа и пересек море с армией, которая должна была доказать древним пирамидам, что французы — народ не только более других любящий приключения, но и самый мужественный в мире.

Когда в 1796 году наконец стали дышать свободнее, когда нож перестал сверкать, Париж опять сделался для всего света сборным пунктом. Однажды, к величайшему своему удивлению, мать моя встретилась в Тиволи с госпожой Р. Величайшая щеголиха, та доводила все до излишней изысканности. В этот момент она опиралась правой рукой на человека в черном галстуке, левую подавала другому, модно завитому, разговаривала при этом с кем-то третьим. Она осыпала учтивостями мою мать, хоть встреча с ней могла быть довольно тягостна для такой особы, как госпожа Р. Помню, что она совсем смешалась, когда мать моя устремила на нее несколько насмешливый взгляд и рассматривала с холодной жестокостью истинной парижской модницы. Но, ободрившись, госпожа Р. стала естественна и много выиграла тем, потому что была умна.