Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес" - Страница 17

— Счастье, что не пришел Бонапарт. Что будем теперь делать?

— Если вы не отказываетесь спасти меня, то это дело верное; прошу только вашего согласия; даете ли вы его?

Мать моя отвечала не вдруг. Видно было, что она в ужасном волнении, цвет лица ее изменялся беспрестанно. Наконец она так побледнела, что я думала, не стало ли ей дурно. Салицетти почел ее молчание за отказ, взял свою шляпу, которую он перед тем бросил на мою постель, и, бормоча какие-то слова, которых я не могла разобрать, хотел выйти из комнаты. Мать моя остановила его за руку.

— Постойте! — сказала она. — Это убежище ваше. Сын мой должен заплатить свой долг, а я обязана заплатить долг моего мужа.

— Очень хорошо, — ответил он. — Ступайте обедать. Мариетта позаботится обо мне. Я сказал ей только два слова, но эти два волшебных слова привязали ее ко мне так, что она отдаст свою жизнь за меня. А вы, сударыня? — сказал он мне, прикоснувшись к моему платью, когда я тоже хотела выйти из комнаты. — Кажется, нет надобности говорить вам, какие последствия может иметь ваша нескромность.

— Ах, не бойтесь! — вскричала я, бросаясь к матери, которая устремила на меня глаза с выражением отчаяния. Добрая маменька! Только обо мне думала она в эту минуту, когда речь шла о ее голове. Она остановилась в своей комнате на несколько секунд, чтобы собраться с духом, и, когда возвратилась в гостиную, никто не мог бы и подумать, что она скрывает от внимания окружающих ее великую тайну…

Наконец кончился этот бесконечный день. Мать моя не хотела дать ни малейшего случая к подозрению и потому не предупредила даже моего брата. Когда все ушли, она объявила ему, какой гость находится у нас. Брат содрогнулся за нее и за меня; но не время было предаваться страху; надобно было действовать и принять все меры, на которые указывало благоразумие.

Призвали госпожу Гретри, хозяйку гостиницы. Она поступила в этом случае как нельзя благороднее. Надеюсь, что она еще жива, и прошу ее принять здесь свидетельство уважения и памяти. При первом слове о беглеце она сказала:

— У меня есть убежище; но для этого госпожа Пермон должна согласиться переменить комнаты. В других есть тайник, где спаслись уже четверо несчастных во время Террора. Спасутся и еще, по крайней мере покуда я живу в этом доме.

Говоря о госпоже Гретри, я расскажу одно происшествие: оно занимало всех живших в ее доме и странным образом связывалось с нашими печальными обстоятельствами. В числе чудачеств того времени, о котором говорю, важную роль играли парики. Ничего нельзя сравнить с нелепостью этой моды! Женщина черноволосая должна была носить парик русый, а белокурая — черноволосый. Я видела такие, которые стоили от восьми и до десяти тысяч франков ассигнациями, что составляло полтораста или двести франков серебром[14]. Разумеется, при этом сумасшествии нежные русые волосы ценились как драгоценность. Но нельзя вообразить другой такой очаровательной белокурой головки, головки Амура с лучшей картины Альбани, какая была у маленького Александра, сына госпожи Гретри. Все в доме любили его, потому что взор приятно покоился на этом прелестном создании и потому что он был мил, настоящее дитя по характеру. Игрушек и конфет дарили ему без счета: это был самый счастливый человек в доме. Но где счастье совершенно? Не могли нахвалиться на его прелестные волосы, а бедняжка не рассказывал, что ему всякий вечер накладывали на голову восемьдесят папильоток и что без этого волосы его оставались так же прямы, как моток туринского шелка.

Бедный малютка был истинно несчастлив из-за своей красоты, но он привык переносить свою долю терпеливо. Он почти безвылазно оставался в большом зале внутри дома, устроил там свою главную квартиру и только совершал набеги в сад, а еще больше — к жильцам, где его всегда ласково принимали, дарили конфеты, фрукты, играли с ним и потакали во всем, потому что приятно было видеть радостную улыбку на этом круглом свежем личике. Но никогда не встречала я и такого прожорливого ребенка! Лишь только видел он какое-нибудь лакомство, его голубые глаза кидали молнию и самая нежная улыбка появлялась на его пунцовых губках. Впрочем, Александр, милый по своему нраву и совершенно развязный, был истинно прелестное дитя.

Вообразите же себе, как встревожились все жители дома, когда любимец их вдруг пропал: его искали всюду, у всех жильцов, и не находили нигде. Отчаявшаяся мать его всех расспрашивала, искала — нет Александра! В саду был колодец, но окруженный таким высоким срубом, что ребенок не мог влезть на него. С этой стороны оставались спокойны. Но бедная госпожа Гретри была в ужасном состоянии, которое беспрестанно делалось горестнее от неизвестности о милом сыне.

Это случилось в прекрасные дни мая. Погода была удивительная. Мы только что встали из-за стола после обеда, и я подошла к окошку. Вдруг при неверном свете сумерек вижу, как в ворота входит что-то безобразное: какая-то маленькая круглая фигурка идет робкими шагами. Наконец я узнаю Александра, но Боже мой! В каком он виде!..

Канифасная курточка его, всегда ослепительной белизны, была запятнана, испачкана, изорвана; на нем оставался только один из его сафьяновых зеленых башмаков и один шелковый чулок с цветными стрелками. Но всего страннее выглядела его голова: не было больше русых, благоухающих, шелковистых кудрей, нечего теперь бояться папильоток: Александр острижен. Он вышел из дома херувимом, а возвратился церковным служкой. Казалось, малютка осознавал свое несчастье: он шел, повесив совершенно голую голову, как прованский мул.

Много лет прошло после этого происшествия, но я и теперь не могу без смеху вспомнить, как странен был вид бедного мальчика: только два огромных уха торчали по сторонам головы, совершенно обритой. Глаза его, обыкновенно ясные и нежные, казались теперь какими-то мутными, и это было так странно видеть, что мы не могли не смеяться.

В одну секунду все окружили Александра, и он издал громкий возглас, по которому тотчас догадались, что он пьян. Я поняла, что походка его была так неверна от невоздержанности, а совсем не от потери украшения, как сначала предполагалось.

Трудно представить себе, какое действие произвело опьянение на маленький мозг его. Он болтал точно сорока и рассказывал нам, что подле ворот остановился какой-то добрый гражданин, дал ему шоколадок, орехов и засахаренную грушу, прибавив, что у него дома набита ими целая комната. Я уже сказала, что воздержность не была добродетелью нашего любимца. Услышав о целой комнате сластей, он развесил уши, подал руку своему искусителю и со всех ног побежал с ним в его парикмахерскую лавку, где точно нашлись фисташки и конфеты, но с ними еще и ножницы, которыми обрезали у малютки великолепные локоны его. Из них добрый гражданин, вероятно, выручил с хорошими процентами издержки на сласти.

После этого отступления возвращаюсь к Салицетти[15].

В тот же вечер мы перебрались в новые комнаты. Сказали всем, что получили известие от моего отца, который пишет о своем приезде в Париж; что вследствие этого мать моя остается и занимает больше комнат, хотя все это было неправдой.

Маленькое убежище Салицетти оказалось хорошо меблировано и обито коврами, дабы и малейшее движение того, кто жил в нем, не было услышано. Он мог скрыться туда в одну минуту.

На следующее утро, только пробило одиннадцать часов, как к нам явился Бонапарт. Это посещение осталось у меня в памяти на всю жизнь, и потому я опишу его со всеми подробностями.

Бонапарт был одет, как почти всегда одевался впоследствии. Серый сюртук, более чем скромный, застегнутый до галстука; круглая шляпа, всегда небрежно надвинутая на глаза, которые она совсем закрывала, или надетая почти на затылок, так что казалось, она сейчас упадет; черный галстук, очень часто повязанный дурно, — таким почти всегда бывал наряд Бонапарта. Правду сказать, тогда все, мужчины и женщины, не отличались изяществом костюма, и наряд Бонапарта не казался столь странен, как теперь. Он нес большой букет фиалок, который и подал моей матери, войдя в комнату. Эта вежливость была так необыкновенна в нем, что мы не могли удержаться от смеха.