Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 29

— Шалом! — окликнула я Иисуса. — Боюсь, я нарушила твое одиночество.

Прежде чем ответить, он медленно окинул меня взглядом, потом улыбнулся:

— Значит, счет сравнялся. В тот раз я нарушил твое одиночество.

Я опасалась, что он уйдет, ведь дождя, который мог бы его задержать, на этот раз не было. Пьянея от собственной дерзости, я сказала:

— Прошу, раздели со мной трапезу. Не хочу есть в одиночестве.

В прошлый раз он выказал себя человеком широких взглядов, у которого нет предубеждения против женщин и геров, однако встречаться без свидетелей не со своей нареченной было против всяких правил. Фарисеи — те, кто громко молятся лишь затем, чтобы все их слышали, и носят филактерии[16] вдвое больше обычного размера, — побили бы нас камнями. Даже люди менее благочестивые сочли бы, что подобная встреча обязывает мужчину просить у отца девушки ее руки. Я заметила, что Иисус замешкался, прежде чем принять предложение.

Мы сидели в пятне солнечного света у входа в пещеру, отрывали полоски хлеба и заворачивали в них кусочки сыра. Потом мы грызли финики, выплевывая косточки, и, то и дело прерываясь, болтали обо всяких пустяках. Он поднял руку, прикрывая лицо от яркого солнца, и посмотрел на тропинку, ведущую через бальзамическую рощу. Наступила долгая мучительная пауза, и я решилась: будь что будет — выскажу то, что лежит на сердце:

— Ты называешь Господа «отче»? — спросила я. Такое обращение мне уже случалось слышать, однако звучало оно необычно.

Он помолчал, возможно удивленный вопросом, потом ответил:

— Смерть отца ранила меня. Однажды ночью, горюя, я услышал, что Господь говорит мне: «Теперь я буду твоим отцом».

— Господь говорил с тобой?

— Только в мыслях, — подавил он усмешку.

— Мой собственный траур закончился совсем недавно, — сказала я. — Мой нареченный скончался пять недель назад. — Я не стала опускать взгляд, но постаралась сдержать радость.

— Сочувствую, — отозвался он. — Это тот богатый человек с рынка, я прав?

— Да, Нафанаил бен-Ханания. В тот день родители заставили меня пойти на рынок, и я впервые увидела Нафанаила. Ты, верно, заметил отвращение, которое он вызвал у меня. Мне жаль, что я не смогла сдержаться, но помолвка с ним была равносильна смерти. Мне не оставили выбора.

Еще одна пауза, однако в этот раз легкая, словно невесомое покрывало. Иисус внимательно изучал мое лицо. Земля у меня под ногами словно гудела. Наконец он вздохнул, и все сомнения остались позади.

— Ты много страдала. — Казалось, он говорит не только о моей помолвке.

Я поднялась и шагнула в тень, протянувшуюся перед входом в пещеру. Мне уже случалось быть с ним неискренней, но повторения я не желала. Пусть услышит обо мне самое дурное.

— Я не хочу тебе лгать, — начала я. — Ты должен знать, с кем говоришь. После смерти Нафанаила я стала бичом для своей семьи. В Сепфорисе я пария. Лживые сплетники называют меня блудницей. А поскольку я дочь главного писца и советника Ирода Антипы, такие разговоры вызвали великое возмущение, скандал. Стоит мне выйти из дому, люди переходят дорогу, чтобы избежать встречи. Они плюют мне в ноги, шипят: «Потаскуха».

Мне хотелось доказать свою невинность, но я не смогла себя заставить. Я замерла, гадая, уйдет ли он, но он и бровью не повел, просто встал рядом со мной в узкой полоске тени.

— Люди могут быть жестокосердными, — заметил он, а потом тихо добавил: — Ты не одинока в своем страдании.

«Не одинока»? Я посмотрела ему в глаза, пытаясь понять, о чем идет речь.

— Что ж, — сказал он, — и тебе следует знать, с кем ты разговариваешь. Я тоже мамзер. В Назарете судачат, что я сын Марии, но не Иосифа. Одни говорят, я родился от блуда матери. Другие называют Иосифа моим отцом, однако считают меня незаконнорожденным, потому что я был зачат до брака. Все двадцать лет я прожил с этим клеймом.

Я раскрыла рот: меня поразили не его слова, а то, что он решился рассказать об этом мне.

— Тебя до сих пор сторонятся? — спросила я.

— В детстве меня не пускали в школу при синагоге, пока отец не уговорил раввина. До самой смерти Иосиф защищал меня от сплетен и оскорблений. Теперь стало хуже. Думаю, именно поэтому для меня нет работы в Назарете. — С этими словами он разгладил край рукава, который теребил все это время. — Но что уж тут поделаешь. Я лишь хочу сказать, что мне знакома твоя боль.

Ему, видимо, было неловко оттого, что он перевел разговор на себя, но я не могла удержаться от вопросов:

— Как же тебе удается так долго сносить презрение людей?

— Я повторяю себе, что их сердца сделаны из камня, а головы набиты соломой, — засмеялся он. — Бесполезно набрасываться на обидчиков с кулаками. В детстве я вечно возвращался домой весь в синяках и ссадинах после очередной драки. Я покажусь тебе слабым по сравнению с другими мужчинами, но теперь, когда меня поносят, я стараюсь смотреть в другую сторону. Мир не станет лучше, если отвечать злом на зло. Сейчас я стараюсь ответить добром.

Что же он за человек? Мужчины сочли бы его слабаком. Да и женщины тоже. Но я сознавала, сколько требуется силы, чтобы не ударить в ответ на удар.

Он начал ходить взад-вперед. Внутри него шла какая-то борьба.

— Презрение такого рода настигает очень многих, — говорил он. — Я не могу отделять себя от них. Они повержены, потому что бедны, больны, слепы или потеряли мужа. Потому что собирают дрова в день субботы[17]. Потому что рождены не евреями, а самарянами или увидели свет вне брака. — Он говорил так, словно душа его изливалась, переполнившись. — Их осуждают как нечистых, но Бог есть любовь. Он бы не осудил детей своих, не был бы столь жесток.

Я ничего не отвечала. Думаю, Иисус изо всех сил пытался понять, почему Господь, его новый отец, не просил свой народ принять отверженных с той же настойчивостью, с которой Иосиф, отец Иисуса, умолял раввина позволить сыну посещать школу.

— Иногда мне невыносимо смотреть на то, что происходит вокруг: на римлян, захвативших нашу землю, на евреев, которые им сочувствуют. Иерусалимский храм полон продажных священников. Когда я прихожу молиться сюда, я прошу Господа установить его царство на земле. Но скоро оно не наступит.

Царство Божье, о котором он говорил, напоминало мне мечты Иуды — свободная от Рима страна с еврейским царем и праведным правлением, — и еще выходило, что это будет великое торжество сострадания и справедливости. При нашей последней встрече я называла Иисуса каменщиком, плотником, сортировщиком пряжи и рыбаком. Теперь я видела, что в действительности он мудрец — и, возможно, как и Иуда, возмутитель спокойствия.

Но даже это не объясняло его полностью. Я не знала никого, кто ставил бы сострадание выше святости. Наша религия может проповедовать любовь, но основана она на чистоте. Господь был свят и чист, поэтому и мы должны быть святы и чисты. Но вот передо мной стоит бедный мамзер и говорит, что Бог есть любовь, а значит, мы должны быть любовью.

— По-твоему выходит, будто царство Божье не где-то на земле, а у нас внутри.

— Да, так я и думаю.

— Где же тогда обитает Господь? В Иерусалимском храме или в этом царстве внутри нас?

— А он не может существовать и там и здесь? — спросил он.

Внутри у меня вдруг что-то вспыхнуло, и я широко раскинула руки:

— А он не может быть везде?

Смех Иисуса эхом прокатился по пещере, но потом его улыбка задержалась на мне.

— Похоже, по-твоему тоже выходит, что Господу нельзя положить предела.

Мне стало холодно в тени, и я села на камень на самом солнцепеке, задумавшись о бесконечных спорах о Боге, которые вела сама с собой. Меня учили, что Господь похож на людей, только гораздо более могущественен, и это не давало мне покоя, потому что в людях иногда ужасно разочаровываешься. Представив Господа не подобием человека, а сущностью, которая живет повсюду, я вдруг почувствовала облегчение. Бог может быть тем, во что верит Иисус: любовью. Для меня он — «Я есмь тот, кто Я есмь», бытие внутри нас.