Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 25

Я вспомнила о Тавифе. Я была не так наивна в отношении мужчин, как считала Фазелис.

В нише позади нас что-то зашуршало. Звякнули браслеты. Затем раздался низкий, гортанный смех.

— Так ты шпионил за нами! — воскликнула Фазелис. Ее глаза смотрели поверх моего плеча, и я обернулась, хватая полотенце.

Из-за арки вышел Ирод Антипа. Он сосредоточенно рассматривал меня — сначала лицо, потом обнаженные плечи, затем его взгляд скользнул по краю полотенца, которое едва прикрывало бедра. Я сглотнула, пытаясь подавить страх и отвращение.

Фазелис даже не подумала прикрыться.

— Иногда он наблюдает за тем, как я купаюсь, — объяснила она мне. — Нужно было предупредить тебя.

Похотливый старикашка. Видел ли он меня, когда я, голая, выходила из бассейна в каплях воды?

На лице тетрарха промелькнула тень узнавания.

— Ты дочь Матфея, которая обручилась с Нафанаилом бен-Хананией. Без одежды я не сразу вспомнил тебя. — Он шагнул ко мне. — Посмотри на это лицо, — заговорил он, обращаясь к Фазелис, словно я была изваянием, предназначенным для созерцания и обсуждения.

— Оставь ее, — бросила Фазелис.

— Само совершенство: большие, широко посаженные глаза, высокие скулы, пухлые щеки. А рот… никогда не видел ничего красивее. — Он подошел ближе и большим пальцем обвел мою нижнюю губу.

Я свирепо уставилась на него. «Чтоб ты охромел, ослеп, оглох, онемел и лишился мужской силы».

Палец скользнул по щеке, пополз вниз к шее. А если я сбегу, что тогда? Пошлет ли он за мной солдат? И решится ли на что-нибудь похуже простого поглаживания по лицу? Я замерла: если вытерплю, возможно, он от меня отстанет.

— Будешь позировать моему художнику, он сделает набросок твоего лица.

— Хочешь изобразить ее лицо на мозаике? — спросила Фазелис, оборачиваясь тканью.

— Да, — подтвердил Антипа. Юное и чистое. То что надо.

— Я не позволю изобразить себя на мозаике. — Мои глаза встретились с его крысиными глазками.

— Не позволишь? Я твой тетрарх. Однажды меня назовут царем, как прежде — моего отца. Я заставлю тебя, если пожелаю.

Фазелис встала между нами.

— Принудив ее, ты оскорбишь ее отца и жениха. Решать тебе. Тетрарх ты.

Было видно, что она умеет справляться с его капризами.

Тетрарх стиснул ладони, словно обдумывая ее слова. Пока длилась короткая пауза, я размышляла, следует ли мне предъявить себя миру не с помощью писаний, но в кусочках битого стекла и мрамора. Могло ли видение, в котором мне явился образ моего лица на диске крошечного солнца, относиться к мозаике во дворце Антипы?

Я ухватилась за край скамьи, и тут в голову мне пришла идея. Не раздумывая о возможных последствиях, об опасностях, которые могли подстерегать меня в будущем, я вздохнула и сказала:

— Мое лицо будет на мозаике, но при одном условии. Вы должны освободить моего брата, Иуду.

Антипа захохотал, а Фазелис опустила подбородок, пряча улыбку.

— По-твоему, я должен отпустить преступника, который участвовал в заговоре против меня, из одного лишь удовольствия лицезреть твой образ на полу моих бань? — поинтересовался тетрарх.

— Да, — усмехнулась я в ответ. — Брат будет благодарен и прекратит мятеж. Родители станут благословлять тебя, народ назовет тебя милосердным.

Последние слова попали в самую точку. Тетрарха презирали его же люди, а он жаждал титула царя иудейского, который принадлежал его отцу, правителю Галилеи, Переи и всей Иудеи. Антипа пережил горькое разочарование, когда отец разделил царство между тремя сыновьями, причем ему досталась меньшая часть. Не снискав отцовского благоволения, Антипа днями напролет искал одобрения Рима и любви своего народа. Однако не получил ни того, ни другого.

— Возможно, она права, Антипа, — заметила Фазелис. — Подумай об этом. Можно ведь сказать, что твое милосердие — знак благоволения к жителям Галилеи. Это может расположить их сердца к тебе. Они станут осыпать тебя похвалами.

От матери я научилась искусству обмана. Я скрывала наступление зрелости, прятала чашу для заклинаний, зарыла свои записи, придумывала поводы, чтобы встретиться с Иисусом в пещере, но именно отец надоумил меня, как заключить презренную сделку.

— Освободить мятежника было бы великодушным поступком с моей стороны, — закивал Антипа, соглашаясь. — Неожиданным и даже ошеломляющим жестом, что привлечет ко мне еще больше внимания. Я объявлю об этом в первый день недели. — Он повернулся ко мне: — А на следующий день ты начнешь позировать.

— Я начну, когда увижу Иуду собственными глазами, и только тогда.

XXVII

Иуду доставили к нашим дверям через двенадцать дней после моего визита во дворец. Он был изможден и грязен, немытые волосы спутаны, живот ввалился, рубцы от ударов плетью загноились. Левый глаз так заплыл, что осталась лишь щелочка, но в правом горело пламя, которого раньше я не замечала. Мать бросилась к нему с причитаниями. Отец стоял поодаль, скрестив руки на груди. Я подождала, пока мать вдоволь наглядится на Иуду, и взяла его за руку.

— Брат, — сказала я.

— Ты должен благодарить сестру за свое освобождение, — подхватила мать.

Мне ничего не оставалось, кроме как посвятить родителей в свой план: я не сомневалась, что Антипа заговорит об этом с отцом. Но Иуде знать о моем вмешательстве было не обязательно. Я умоляла родителей сохранить все в секрете от него.

Мое соглашение с Антипой оставило отца довольно равнодушным — он хотел лишь порадовать тетрарха, но мать, как и следовало ожидать, ликовала. И только Йолта, милая Йолта, расцеловала меня в обе щеки.

— Я боюсь за тебя, дитя, — заговорила она, выказывая признаки некоторого беспокойства. — Будь осторожна с Антипой. Он опасен. Никому не проболтайся о мозаике. Дело может обернуться против тебя.

Пока мать излагала эту причудливую историю. Иуда сверлил меня здоровым глазом, то и дело щурясь.

— Твое лицо поместят на полу римских бань, чтобы Ирод Антипа и его приспешники могли ухмыляться, глазея на тебя? — спросил он. — Лучше бы ты оставила меня гнить в Махероне.

На следующий день Ирод Антипа прислал за мной.

Меня усадили на низенький трехногий стул в фригидарии. С помощью шнура и колышка мастер очертил большой круг, по крайней мере три двойных римских шага[11] в диаметре, а затем принялся делать набросок моего лица на полу тонко оточенным угольным стержнем. Он стоял на коленях, сгорбив спину и старательно работая над рисунком. Иногда он стирал линии и начинал все сначала. Мастер выговаривал мне, когда я начинала шевелиться, вздыхала или закатывала глаза. Позади него подмастерья дробили стеклянные диски, превращая их в разноцветные тессеры[12] с ровными гранями — красные, коричневые, золотистые и белые, каждый размером с ноготь большого пальца младенца.

Художник был молод, но я видела его талант. По краю мозаики он пустил орнамент из переплетенных листьев, среди которых можно было разглядеть плоды граната. Рассматривая свою работу, он отодвигался и склонял голову набок, так что щека почти касалась плеча. Когда он рисовал мое лицо, то тоже поворачивал голову, но чуть-чуть. Он набросал гирлянду из листьев у меня в волосах и добавил жемчужные серьги, которых на самом деле не было. Тень улыбки играла у меня на губах, а в глазах появился едва уловимый намек на чувственность.

Мастер работал три дня, а я сидела час за часом, пока вокруг нас раздавался бесконечный перестук молотков. На четвертый день отправили слугу сообщить Ироду Антипе, что набросок завершен. Когда тетрарх прибыл осмотреть работу, молотки замолчали. Подмастерья прижались к стене. Художник весь в поту нервно ожидал приговора. Антипа сцепил пальцы за спиной и обошел рисунок, переводя взгляд с пола на меня, словно сравнивая изображение с оригиналом.

— Ты точно уловил сходство, — сказал он мастеру. Потом шагнул к стулу, где я сидела, и навис надо мной. На лице у тетрарха появилось дикое, пугающее выражение. Он крепко сжал мне грудь ладонью и заявил: — Красота твоего лица заставляет забыть о том, что у тебя нет груди.