Смог (СИ) - Луговой Павел - Страница 2

Наклоняется, целует её в плечо. Она ерошит его вихры, вечно будто растрёпанные ветром, податливые. Он отрывается от плеча, целует в висок, в шею.

— Выебешь меня? — шепчет Ирина Петровна в его разгоревшееся ухо.

Нет, на самом деле ей совсем этого не хочется. Вот именно этого — не хочется. Но вялая тоска, лязгающая в душе одинокой ржавой калиткой близкой старости, заставляет куда-то идти, что-то делать, как-то забыться. «Иди на хуй, старая вешалка», — говорит жизнь. Ну, на хуй, так на хуй…

Он наваливается, припадает к её губам. Дышит ей в рот выпитой в буфете рюмкой водки. И послевкусием от жадного и мокрого поцелуя какой-то другой женщины. Кто только не целовал его! Ох уж эти бабы…

Туалетный столик не выдерживает напора их тел, с грохотом валится. Ваза с его цветами — вдребезги. На счастье! Хотя какое уж тут в жопу счастье… Ладно, ваза всё равно стеклянная.

Он толкает её к пуфу, задирает комбинацию, сдёргивает трусы. Впивается холёными ногтями в ягодицы, входит в неё одним резким ударом — неосмотрительно, бездушно, больно. Так тебе, старой суке, и надо… Так тебе, так тебе, так тебе… так тебе… так тебе… так-тебе-так-тебе-так-тебе… Так и не научился чувствовать партнёршу и держать ритм…

— Андрюшенька, — звонко шепчет она, — не гони, голубчик. И без рывков, а?..

Не слышит. Эгоист.

За что, ну за что его любят бабы?! Ведь ни украсть, ни покараулить… Ебёт и то как мальчишка, который в первый раз дорвался до женского тела — нервно, торопливо, с жадностью, которая подавлена волнением и оттого выглядит жалко…

В зеркале она видит себя — стоящая раком пятидесятипятилетняя баба с раскрасневшимся одутловатым лицом; одна отвислая грудь вывалилась из чашки лифчика и болтается при каждом толчке как мешочек с мукой; комбинация собрана на спине, тяжёлый живот в пигментных пятнах, словно сбрызнутый йодом, массивная задница с пожилыми впадинами, климактерическая тоска в глазах… Как быстро и незаметно она постарела!

Хорошо, что он не смотрит в зеркало. Стоит, забросив голову, зажмурившись, закусив губу. Позёр. Даже перед самим собой позирует. Даже когда ебёт.

Наверное, он просто не хочет смотреть на её вислый зад. Чтобы не опал стояк.

Между ног у неё вдруг громко чавкает. Ирина Петровна неловко хихикает. Но он ничего не замечает, он на подходе. Кролик.

Через минуту пыхтит со всхлипом, мычит, стонет в нос, замирает, прижавшись так, что чуть не валит её через пуф. Кончил. Ну и ладно.

Потом он стоит перед ней, неторопливо и деловито вытирает влажной салфеткой свой отросток. Напоказ. Он любит его. Впрочем, его наверняка есть за что любить. Салфетка воняет химической сиренью. К губе его дымко прилепилась сигарета. Он курит тонкие длинные сигареты с розовым лепестком на фильтре и с ароматом хризантемы. Изымает у неё.

Как угораздило её связаться с этим ушлым двадцатисемилетним альфонсом?! Зачем? Что он Гекубе, что ему Гекуба?.. А ему не Гекуба. Ему — деньги.

— Ириш, мне неловко спрашивать…

Во, как в воду глядела.

Он сосредоточенно сопит, застёгивая ширинку.

— Ириш, тут такое дело… В общем…

— Скажи, Андрюшенька, свет мой, зачем ты приходишь ко мне?

— А?

Дура ты, дура. Нельзя задавать мужику такой вопрос. Тем более, если сама знаешь ответ. Тем более — вот так, в лоб. Тем более, когда тебе шестой десяток, а ему — третий, и уже завтра он запросто может не прийти.

Да и пусть не приходит, пусть.

— Ириш, я… я не понимаю. Я что-то не то сделал?

Она набрасывает халат. Улыбается ему, кладёт руки на плечи.

— Потанцуешь меня?

— Легко…

— Ладно, не надо.

— Ириш…

— Уходи, пожалуй, Андрюшенька. Оставь меня.

Ну точно дура. Ведь завтра он не придёт! И ты останешься одна, совсем одна — старая иссохшая ветка древнего родового древа. Твоя последняя «ре» будет становиться всё суше и надрывней, короче день ото дня, пока не сойдёт на нет.

— Что случилось? — недоумевает он.

— Да ничего, солнце моё. Устала просто. Дико устала. Завтра придёшь?

Пожимает плечами:

— Приду.

— Ну и ладно.

Она садится на пуфик, смотрит в зеркало, на его неуверенное отражение. Бедный мальчик не знает, как поступить, не может понять, где накосячил. Перебирает варианты и не находит. Да ладно, успокойся ты.

Он стоит ещё минуту в раздумье.

В бесплодном иссохшем лоне её один за другим умирают обманутые хвостатики. Извините, ребятки, все вопросы и претензии — к вашему хозяину.

— Я возьму сигареты? — спрашивает он, уходя.

— Угу.

…Хлоп…

Никогда раньше она не замечала, какая безнадежная тоска сокрыта в стуке закрываемой двери.

Вечером, дома, напившись до косых волос, она ляжет в горячую ванну. Насыплет в ладонь горсть капсул флуразепама и будет долго смотреть на них мутным невидящим взглядом.

Дантист

Они познакомились третьего дня, у пруда. Шли потом окрашенной в осень рощицей обратно в посёлок и говорили, говорили. Арнольд Родионович оказался собеседником приятным — тихим, неторопливым, знающим и очень уютным, так что даже паузы, возникающие тут и там посреди беседы, не тяготили.

Был он и странноват немного, как-то исподтишка. Странность эта была необъяснима для Ольги Захаровны, едва с ним знакомой. Она даже выразить её толком не сумела бы. Впрочем, неприятной эта странность тоже не была, а потому виделась вполне простительной для человека едва знакомого и отягощённого без малого семью десятками лет возраста.

Может быть, Ольга Захаровна имела право и на более впечатляющее знакомство, а главное — более соответствующее её возрасту и красоте. Но боже мой, каких только знакомств не делается здесь, каких только странных пар не составляется в застоялой дачной скуке! И подслеповатый смурной пенсионер с бородкой «кардинал» и в старомодном пенсне смотрится едва ли не в порядке вещей рядом с очаровательной улыбчивой дамой, только что перешагнувшей за сорок.

— Зовите меня «доктор», — сказал он ей в какой-то момент. — Премного обяжете.

Эта необычная просьба да нервическая какая-то улыбка, что сопровождала сказанное, и стали первой странностью.

— О, так вы врач? — улыбнулась она

— Стоматолог, — кивнул он. — Хирург.

Ольга Захаровна не стала развивать тему более чем неинтересную и даже гнетущую, поскольку стоматологов она не любила и откровенно боялась. Натерпелась она в своё время от них достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь морщиться при слове «дантист». Поэтому она сразу же твёрдо решила, что доктором звать Арнольда Родионовича не станет.

Потом заметна стала вторая странность старенького доктора — его пристальный взгляд на зубки Ольги Захаровны, стоило ей улыбнуться. «Как есть стоматолог, — думала она. — Прямо-таки фанатик зубов». Впрочем, зубки у Ольги Захаровны были вполне себе хороши, так что любопытство дантиста легко оправдывалось, хотя и было немного неприятно поначалу. Потом как-то попритёрлось и перестало замечаться.

В общем, познакомились они третьего дня, у пруда в дачном посёлке Луцком, и с тех пор провели вместе уже… ну, часов двенадцать как отрезать.

Разговоры о том, о сём прялись пряжею, переплетались, кружили вокруг да около, терялись и находились, путались и обрывались, но как бы ниочёмны они ни были, всякий раз оказывались для Ольги Захаровны забавны и даже интересны.

Из них она узнала, что всю свою сознательную жизнь Арнольд Родионович проработал стоматологом в одной и той же поликлинике при судоремонтном предприятии. Был он доктором в городе известным, на приём к нему старались попасть не только судоремонтники, но и люди со стороны, и влиятельные, в том числе люди, обременённые властью и положением. Очень уж лёгкая, говорили, у него рука.

И всё было хорошо, всё было просто замечательно, да вот незаметно как-то подкралась старость, а с нею подобралась и верная спутница долгих лет — немощь. К тому времени полностью сменилось руководство поликлиники. И вот уже стали поговаривать, что де рука у старого хирурга уж не та, что, мол, пациенты страдают лишку, что были уже якобы и отзывы соответствующие. В общем, как ни сопротивлялся Арнольд Родионович, любящий свою работу до самозабвения, а на пенсию его таки ушли. И как-то сразу рассеялся дымкой смысл жизни, отмерло желание бодриться и хорохориться, а на смену им явилось непреходящее чувство незыблемого старческого одиночества — полного одиночества, поскольку не сподобился доктор ни жены завести, ни детей. Любовью и смыслом всей жизни его были коронковые щипцы и элеваторы, абсцессы и воспаления надкостницы, лидокаин и шалфей, да вечное ласковое «Сплюньте». Ах да, ещё был старый верный товарищ — кот по прозвищу Флюс, но он умер, уж год как.