Лимеренция (ЛП) - Долорес Х. К. - Страница 82

— Верно, — протягивает он. — Потому что до этого момента меня так интересовал социальный статус. — Он сжимает мою челюсть, вынуждая меня поддерживать зрительный контакт. — Посмотри на меня. Ты забыла ту часть, где я терплю почти всех в мире, кроме тебя? Я даже не подозревал, что способен на желание — настоящее желание, — пока ты не пришла ко мне.

Это должно заставить меня почувствовать себя лучше. Это должно меня успокоить, но…

— Желание непостоянно. — Я качаю головой. — Желание растет и ослабевает из-за поверхностности. Стресс, облегающее платье, пара фунтов, скука…

Он усмехается.

— Ты должна знать меня достаточно хорошо, чтобы понимать, что мое желание не непостоянно или поверхностно.

— Может быть, не сейчас.

— Никогда.

— Ты этого не знаешь. Не уверен, — парирую я. — Подожди год. Или два. Может быть, тебе станет скучно. Может быть, ты поймешь, что хотел бы привести кого-то домой, в свою семью, не беспокоясь обо всей логистике. Может быть, ты начнешь думать, что я не такая уж особенная. Может быть, твое желание изменится, и я просто…

Разлечусь на миллион осколков.

Останусь без Гарварда, без Пратта, без всего, кроме тени будущего, которое у меня могло бы быть.

Будущее без Адриана разрушило бы меня в любом случае, но если это случится тогда, после того, как я добровольно отдам свое будущее, я не уверена, что когда-нибудь оправлюсь и смогу снова взять себя в руки.

При мысли об этом у меня скручивает живот.

— Милая, — Адриан успокаивающе гладит меня по щеке. — Что бы тебе ни было нужно от меня, я с радостью дам это тебе, если это развеет твои страхи, что однажды утром я проснусь и больше не захочу, чтобы ты была рядом со мной, — говорит он. — Что бы тебе ни было нужно от меня…

Я встречаю его взгляд прямо.

— Я люблю тебя.

Мое признание повисло в пространстве между нами, такое же хрупкое, как сердце, которое сейчас бьется у меня в горле.

— Мне просто нужно знать, что ты тоже любишь меня, — шепчу я. — И я знаю, что это глупо. Я знаю, ты уже доказал свою преданность мне, но мне просто нужно это услышать. Мне нужно знать, что я не просто ломаю свою жизнь из-за желания или… — Я сглатываю. — Мне просто нужно это услышать. Мне нужно знать.

Мертвый воздух — мой единственный ответ.

Адриан смотрит на меня так, словно я пара фар полуприцепа, направляющихся прямо на него, и я никогда не видела его испуганным, но прямо сейчас он выглядит испуганным.

Из-за меня.

Клянусь, я чувствую, как время раскалывается на части — каждая секунда, каждая миллисекунда растягивает тишину, пока она невыносимо не сжимает мою кожу.

Он сглатывает.

— Я…

Впервые я лишаю его дара речи, и именно тогда мне нужны его слова больше, чем когда-либо.

Он отводит от меня взгляд.

— Милая, я…

— Всего три слова, — говорю я, как будто сама пытаюсь вытянуть их из его горла. — Это все, что мне нужно. Если мы действительно созданы друг для друга, тогда…

— Мы созданы друг для друга.

— Тогда скажи, что любишь меня так же, как я люблю тебя. — Я провожу рукой по его щеке, и он вздрагивает — на самом деле вздрагивает — от моего прикосновения.

О Боже.

Боль, которая захлестывает меня, — это не тупая боль или раздражающее жжение. Это удар под дых.

Он меня не любит.

Он желает меня. Он хочет меня.

Но он меня не любит.

Я высвобождаю свои конечности из его рук еще до того, как принимаю сознательное решение, но он хватает меня за талию, когда я пытаюсь подняться с его колен.

— Милая, подожди. — Теперь в его голосе слышатся нотки отчаяния. — Эти слова…Я не… — Его брови хмурятся, что не очень хороший признак, но, думаю, я предпочитаю замешательство страху. — Любовь — это не та эмоция, с которой я могу себя идентифицировать.

Я моргаю, глядя на него сверху вниз.

В устах любого другого это было бы смехотворным оправданием, но это Адриан, а Адриан скользит по поверхности одних эмоций и погружается в глубину других.

Возможно, было глупо думать, что это может быть последнее.

— Желание, я понимаю. Но любовь… — Он качает головой.

В моем голосе звучит мольба, когда я спрашиваю:

— Ты сказал, что никогда по-настоящему ничего не желал до меня. Разве с любовью не можно также? Разве я не могу помочь тебе понять ее?

— Я не уверен, что способен на это.

Я вздрагиваю.

— Но то, что я чувствую к тебе, милая… — Его проницательные глаза останавливаются на мне, в них отражается свет пламени. — Это нечто большее. Это не какая-то смутная, мимолетная эмоция. Ты поглотила меня. Ты проникла в мой мозг и заразила каждый его дюйм. Ты превратила меня в одержимого мужчину. То, что у меня есть для тебя… — Он делает паузу. Ищет подходящее слово. — Это не любовь, это лимеренция. — Его хватка на моей талии усиливается. — Это не терпение. Это не всегда по-доброму. Это не бескорыстно. Это такое же темное и извращенное чувство, как и я.

И это не любовь.

— Ты понимаешь? — Он смотрит на меня снизу вверх со стула. Умоляюще. Умоляюще. — Скажи мне, что ты понимаешь, милая.

Тихое, почти успокаивающее оцепенение циркулирует по мне, успокаивая раны от отвержения.

Мои глаза встречаются с его.

— Я понимаю.

И я действительно понимаю.

Впервые я понимаю наши отношения с Адрианом лучше, чем он сам.

Лимеренция.

Но не любовь.

Глава тридцать четвертая

Выпускной день — это всегда многолюдное мероприятие.

Дин Робинс всегда ведет себя наилучшим образом, стремясь произвести впечатление на присутствующих (но важных) родителей, которые прилетели на церемонию, — и еще больше стремясь произвести впечатление на действительно важных родителей, которые этого не сделали.

В этом году, больше, чем в других, он воспользовался всеми возможностями — орды профессиональных фотографов собрались во дворе в поисках ракурсов в прайм-тайм, места для прямого эфира на местных и национальных новостных каналах, а также памятные речи выдающихся выпускников, таких как принцесса Испании и золотой призер Олимпийских игр.

За несколько часов до предполагаемого начала церемонии, когда горизонт начинает окрашиваться розовым золотом, я прохожу мимо двора.

Зал уже кишит репортерами, фотографами, охранниками и безупречно одетыми ребятами, пытающимися попрактиковаться в ходьбе по сцене с готовностью к съемке.

— Я собираюсь кое-кого убить .

Этот особый визг принадлежит Софи Адамс, которая командует целой группой фотографов с подиума.

— Что это за ракурс такой? — Она делает снимок оператору слева. Ее прическа и макияж уже сделаны, каштановые волосы завиты в идеальные локоны. — Ты думаешь, я хочу, чтобы весь интернет думал, что у меня двойной подбородок? Моя кузина — герцогиня, ты знал об этом? Ты должен обращаться со мной как с леди.

Это забавно.

В любое другое время появление Софи могло бы стать катализатором плохого настроения, но сегодня ностальгия окрашивает все в более яркий оттенок, даже ее плохое отношение.

Я до сих пор помню тот абсолютный оптимизм, который я испытала, когда впервые прошла по этим местам. Мне было не больше четырнадцати, и я была уверена, что наконец-то нашла место, которому буду принадлежать.

За прошедшие четыре года я не могу сказать, что это место сделало гораздо больше, чем просто развеяло весь этот безудержный оптимизм. Лайонсвуд никогда не был таким домом, каким я его себе представляла, но он дал мне одну вещь, которую я никогда не смогу заменить.

Один человек.

Как раз вовремя, на меня накатывает очередная волна сожаления, мои ноги подергиваются, как будто они могут заглушить мой мозг и увести меня обратно внутрь, если я потеряю концентрацию больше чем на секунду.

Однако этот вид сожаления для меня не в новинку, и я боролась с этими побуждениями всю неделю.