Поймать солнце (ЛП) - Хартманн Дженнифер - Страница 37

Я оглядываю маленький оазис. Под ногами хрустит трава, еще влажная от недавнего дождя. На горизонте темная земля сливается с темно-синим небом, и все выглядит так… волшебно. Я бывал здесь сотни раз, но никогда не чувствовал, что это не просто природа, залитая звездным светом.

Разница в том, что я никогда не был здесь с ней.

У меня перехватывает горло, когда я делаю шаг вперед и бормочу:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Пойдем. Я расстелю одеяло.

— Подожди. — Элла хватает меня за запястье и останавливает, ее глаза наполнены древним сиянием луны. Вздохнув, она выпрямляется и поднимает подбородок. — Я буду любоваться звездами вместе с тобой в моем оранжевом платье, Макс Мэннинг, но только при одном условии.

— Хорошо. Все, что угодно.

Она отпускает мое запястье, смотрит на небо, затем снова поворачивается ко мне лицом.

— Пообещай мне, что это не свидание.

На моем лице расцветает улыбка. Я достаю одеяло из подмышки, расстилаю его на траве и жестом приглашаю ее присесть.

— Я обещаю тебе, Элла Санбери, — лгу я сквозь зубы. — Это не свидание.

ГЛАВА 17

ЭЛЛА

— Это очень похоже на свидание. — Я лежу на одеяле рядом с Максом, подняв глаза к небу Теннесси. В воздухе витает аромат росистой травы и влажной земли, а в темноте раздается далекое унылое уханье совы.

Сморщив нос, я поворачиваюсь к Максу, чтобы оценить его реакцию.

Кажется, он никак не реагирует.

— Может, это и есть свидание.

— Что? Нет. Ты же обещал. — Я смотрю на него и на его паутину лжи. — Я не хожу на свидания. Не люблю романтику, поцелуи и прочую ерунду. Я собираюсь умереть девственницей и, возможно, монахиней. Я еще не решила. В церкви странно пахнет, но монахини очень милые, и в «Действуй, сестра!» все выглядит привлекательно. Плюсы и минусы, я думаю.

Он раздвигает ноги, и его темные брюки задевают мое частично обнаженное бедро.

— А при чем здесь девственность?

Мои щеки вспыхивают.

— Я не знаю.

— Это необязательно должно быть романтическое свидание, — говорит он, все еще глядя в небо. — Мы друзья. А друзья постоянно ходят на платонические свидания.

— Мы танцевали вместе, а теперь любуемся звездами.

— И потеря девственности — следующий пункт в списке? Звучит логично.

— Если бы это был настоящий список, то да, наверное, он был бы четвертым или пятым. Поцелуи — на третьем месте. Или, может быть, держание за руки. — Я обдумываю воображаемый список и киваю, когда пункты сходятся воедино. — Танцы, созерцание звезд, держание за руки, затем поцелуи. Потеря девственности, безусловно, на пятом месте.

— Если бы это был список Энди Сэндвелла, возможно, ты была бы права.

— Нет. Энди никогда бы не застали за наблюдением за звездами.

Это вызывает у него ухмылку. Макс поворачивает голову в мою сторону, в его глазах мерцают огоньки.

— Ну, мой список отличается. Никаких поцелуев, никакой потери девственности. Со мной ты в безопасности.

В воздухе витает прохлада, но я не чувствую холода. И я знаю, что наш разговор — это всего лишь хорошее развлечение, но это заявление отзывается во мне так, словно он только что завернул меня в теплое одеяло, на котором мы лежим. Откинув голову назад, чтобы посмотреть на звездные узоры, я тихонько вздыхаю.

— С тобой я чувствую себя в безопасности, — признаю я. — Ты заставляешь меня чувствовать себя…

Он на мгновение замирает.

— Что?

В моем горле завязывается комок. Жгучий комок чувств, который я не знаю, проглотить или выплюнуть.

— Ты заставляешь меня чувствовать себя обычной девушкой.

— Ты и есть, — мягко говорит он.

— Нет. Но иногда приятно чувствовать себя такой. — Когда он ничего не отвечает, я ерзаю рядом с ним, когда наши плечи соприкасаются, а травинки щекочут мне затылок сквозь дырочку в одеяле. Мои мысли приобретают мрачный оттенок, и я выпаливаю: — Джона присылал мне письма из тюрьмы.

Макс смотрит на меня.

— Вы переписываетесь?

— Нет. Я думала о том, чтобы связаться с ним… но пока не стала. В последний раз мы виделись, когда я наблюдала, как охранники выводили его из зала суда в наручниках, и это было почти два года назад.

Этот момент запечатлелся в моем мозгу, как неприятный ожог.

Вердикт был оглашен:

Виновен по всем пунктам.

Я помню каждое слово, каждый шепот, каждый напряженный момент тишины, пока судья МакКларрен впитывал вердикт и собирался с мыслями.

А затем он огласил приговор Джоне, обращаясь к переполненному залу суда: «За все годы работы в суде я редко сталкивался с делом, которое так глубоко затронуло меня и как судью, и как человека. Бессмысленная гибель Эрин Кингстон и Тайлера Мака — это суровое напоминание о хрупкости жизни и тьме, которая может обитать в человечестве. Этот вердикт, хотя и соответствует закону, никогда не сможет по-настоящему компенсировать пустоту, оставшуюся после такой ужасной трагедии».

Мое сердце забилось где-то в горле. Между зубами. Мне показалось, что я жую его, и кровь течет по моему язык, но это была всего лишь изгрызенная внутренняя поверхность щек.

Ногти впились в тыльные стороны моих ладоней.

Я вспотела и едва могла дышать.

Поправив свои очки в серебристой оправе, судья глубоко вздохнул и продолжил, суровым и серьезным тоном: «Учитывая тяжесть преступления, боль, причиненную семьям жертв, и рассмотрев все представленные доказательства и свидетельства, суд постановляет, что подсудимый должен быть приговорен к смертной казни в соответствии с законами этого штата».

Я закричала.

Мама застонала рядом со мной, упав в обморок.

Мы были единственными двумя людьми в зале суда, которые скорбели, в то время как все остальные стояли, ликовали и плакали совсем другими слезами.

В тот день нас с мамой тоже приговорили к смерти.

Джона смотрел на нас, когда его выводили из зала суда, на его лице была маска чистой боли. Наши взгляды встретились на расстоянии нескольких футов, и он громко, измученно, со слезами, текущими по щекам из покрасневших глаз, сказал: «Я этого не делал. Пожалуйста, поверьте мне».

Ненавижу, что не верю ему.

Ненавижу, что все еще люблю его, скучаю по нему, нуждаюсь в том, чтобы он был рядом со мной, дарил тепло в самые мрачные дни. Думаю, именно поэтому я так сломлена.

Прощение без любви — это одно.

Но любовь без прощения? Это как дерево без корней: оно не может долго стоять. Оно никогда не сможет жить по-настоящему.

Вот почему я так противлюсь идее влюбиться. Я не могу пройти через это снова.

Бринн сказала мне, что у меня «антилюбовные» глаза, и я думаю, что это из-за всех тех ужасных вещей, которые они видели во имя любви.

Я поворачиваюсь к Максу и с трудом могу разобрать его выражение лица сквозь пелену слез. Все, что я знаю, это то, что он пристально смотрит на меня. Он не отводит глаз, хотя над нами небо, полное звезд.

— Прости, — бормочу я. — Я становлюсь такой эмоциональной.

— Не извиняйся. Я знаю, что это не то же самое, но в каком-то смысле… я могу тебя понять.

— Можешь?

Он кивает, сохраняя зрительный контакт.

— Моя мать ушла от нас и не вернулась, — говорит он мне. — Она не умерла, но ее здесь нет. Я не могу обнять ее или съесть ее черничные вафли, но я также не могу принести цветы к могильному камню или прошептать слова облакам и притвориться, что она меня слышит.

Костяшки пальцев Макса соприкасаются с моими. Я не уверена, намеренно это или нет, но не отстраняюсь. Наоборот, я приближаю свою руку к его руке, пока его легкие прикосновения не превращаются в нарочное касание. Ритм. От этого ощущения у меня сжимается живот, а кожа начинает гореть.

— В таких вещах нет завершённости, — продолжает он с придыханием. — Такое горе — совершенно другой зверь. Скорбь по тому, кто еще жив, становится выбором, а не случайностью, и у меня богатый опыт в этом. — Он сглатывает, проводя большим пальцем по тыльной стороне моей руки. — Иногда мне кажется, что это единственная вещь в этом мире, которая хуже смерти.

(function(w, d, c, s, t){ w[c] = w[c] || []; w[c].push(function(){ gnezdo.create({ tizerId: 364031, containerId: 'containerId364031' }); }); })(window, document, 'gnezdoAsyncCallbacks');