В Россию с любовью (СИ) - Кусков Сергей Анатольевич - Страница 2

«Держи! Молю, держи его!» — другой голос, на грани слышимости.

А потом как будто толчок, и шёпот в голове:

«Ну и дурак же ты!..»

И шёпот в ответ:

«Да, дурак. Но не хочу. Надоело».

«Они же тебя любят».

«Всё равно не хочу».

«Им будет плохо без тебя».

«Если такой умный — иди вместо меня сам. Посмотрим, как справишься».

«О-о-ой дура-а-ак…»

Дурак? Возможно. Но решение принято. А каждый из нас сам отвечает за свои решения, как бы ни казалось по незнанию со стороны.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

И, наконец, спасительная темнота.

Пик. Пик. Пик. Хорошие звуки, жизнеутверждающие. Первое, что слышишь, когда приходишь в себя. Туман вокруг, в голове, муть… И лицо. Женское, девичье, заплаканное.

— Доктор, он очнулся! Я знала, знала, что он очнётся!.. Сестра, доктор, скорее!..

Туман. Тишина.

Второе пробуждение вышло не таким быстрым и не таким болезненным, но мутило как бы не сильнее. Снова это «пик-пик». Я на больничной койке, рядом как в американских фильмах отпикивает медицинское оборудование с графиком сердцебиения. Пошевелить рукой не получилось — я её не чувствовал. Рядом сидя на стуле спала девица в странном платье — длинном, закрывающем тело, с подолом до самых туфель, но стильном и экстравагантном — просилось слово «вечернее». Кто она — не знаю, но если сидит — то не просто так. На вид лет двадцать, может с небольшим, симатяжка. Только тощая очень. И очень устала, вымоталась. Пробовал водить глазами, узрел катетер, прикреплённый к руке, входящий в вену с внешней стороны ладони, тщательно перемотанный и скрепленный фиксатором.Снова попробовал пошевелить рукой — шевелится, но саму руку не чувствую. Что ж, тогда лучше и не надо — чтоб ненароком игру в вене не потревожить. Вторая рука? А тут в порядке, без катетера. Тоже шевелится, и тоже не чувствую. Ну, не очень-то и хотелось! А ещё во рту будто кошки насрали, и дико тошнит. Закрыл глаза и отрубился.

Тетье пробуждение. Рядом девица, но уже другая — постарше. Лет двадцать пять, но, наверное, ближе к тридцатнику.Тоже в платье, тоже в экстравагантном, в каком, наверное, щеголяли во времена Екатерины Великой, но без кринолина. Эта не спала. Позвала докторов, участливо стросила:

— Пить хочешь?

Я раскрыл рот ответить, но оттуда вырвался лишь хрип. Пришлось просто кивнуть. Горло першило не по-детски — туда вставляли трубку. Операция? Какая, на что? Кто эти люди и где я?

Но всё это было не важно. Я был жив, это главное. И что мне плохо — пройдёт, это всегда проходит. Откуда знал? А чёрт его разберёт — никаких мыслей и ассоциаций в голове. Но я совершенно точно знал, ТЕПЕРЬ всё будет в порядке.

В следующий раз по сравнению с предыдущим было совсем легко. Рядом оказалась ещё одна девочка, причём именно что девочка — не более шестнадцати. А может и младше. И от неё шло какое-то тепло, сияние, которое тебя словно обволакивало и убаюкивало. И она расплакалась, когда я открыл глаза и начал хрипеть. Кинулась ко мне, схватила свободную от катетера руку… Прижалась щекой, вытирая о тыльную сторону ладони слёзы. Хотелось утешить её, сказать, чтобы не плакала, но слова не шли, только хрипы.

Потом стало легче. Пробуждения становились более продолжительными, голова гудела всё меньше и меньше, а тошнота почти сошла на нет, осталась далёким, пусть и постоянным фоном. Неизменным являлось наличие рядом девочек, и чаще всего это была молодая особа с непередаваемой тёплой аурой, от присутствия которой становилось легче, просто когда она рядом. Сразу ощущалось спокойствие и любовь. Я нужен, меня любят. Эта же девочка в следующую ночь спала со мной рядом, на поставленной в палате вплотную к моей койке. И даже держала меня за руку. Когда она бодрствовала, она всё время что-то рассказывала. Щебетала, щебетала… И как ни вслушивался, я ничего не смог разобрать. Что-то про маму, про Олю, Женю и Ксюшу, которые чего-то там.

Оную Ксюшу я на следующий день увидел — это была девочка лет шести. Блондинка с зелёными глазами, смотрящая на меня глубоким доверчивым взглядом. Её привели и показывали меня, не давая запрыгнуть на койку — у неё вроде было такое намерение. Что-то говорили мне, я что-то кивал головой в ответ, или мотал, смотря по контексту… В общем, рабочий диалог с роднёй.

Когда окончательно полегчало, першение в горле стало умеренным, и я даже смог членораздельно говорить, первым делом спросил у дежурившей в тот момент девчонке среднего возраста, которой около двадцати:

— Кто ты?

Она мне как раз рассказывала, что-то про маму, Машу и какой-то званый вечер, и сразу осеклась.

— Что-что ты сказал?

— Я говорю, кто ты, прекрасная дева, сияющая во тьме, как Сириус одинокому спутнику в пустыне?

Несмотря на вычурность фразы, произносил её я хриплым голосом, потому звучало оно куда хуче, чем читается.

Обалдение на лице, затем злость:

— Мелкий, знаешь, ты, конечно, сейчас тот ещё овощь, тебя бить нельзя, но не надо так шутить! — Испуг в голосе, испуг в глазах. Девочка подорвалась, поправляя подол и отступила на шаг от стула в сторону двери. — Ну-ка повтори?

— Я говорю, кто ты, прекрасная незнакомка? — Повторил, мне ж не сложно.

— Уродец, я убью тебя за такие шутки! — Она подняла вверх руку, и в руке её засияло… Что-то. Нечто. От которого веяло холодом и опасностью. Яркий опасный белый свет, как маленькая звёздочка. — А ну быстро сказал, что ты шутишь, мелочь! Что я твоя старшая сестра Женя! И я даже не буду тебя бить! Ну, хотя бы не больно! Бегом!

Я на это лишь скривился.

— Доктор! Доктор! Скорее!.. — кинулась она прочь.

Дальше начался ад. Люди в белых халатах почти не оставляли меня одного, что-то спрашивая и расспрашивая, снова и снова, по одному и тому же кругу. Главным был вопрос, кто я, и что помню? Что помню последнее, и что вообще? И от их вопроссов волосы на голове вставали дыбом — ибо я ну вот вообще ничего про себя не помнил!

Сестра? Эта девица — моя сестра? Да ещё и старшая? Мой внутренний «я» утверждал, что возможно что угодно, но только не это. Ибо если это так, а я тогда кто? И сколько мне?

В следующий раз, проснувшись, увидел женщину. Внешность на тридцать с хвостиком, моложавый вид — просто отличный, такой может быть и побольше, но подобные барышни хорошо сохраняются, плюс косметика. Она была здесь один раз, когда выходил из беспамятства, но ничем не запомнилась.

— Сынок, как ты? — произнесла она тёплым, но жёстким голосом, увидев, что я проснулся.

«Сынок»? Это, получается, мама? Хорошая такая мама! С такими «мамами» только сразу в койку!

— Замечательно. Только вот ни хрена не помню, — честно сказал я.

— Царевичу не пристало говорить бранными словами! — произнесла она, как отрезала, и у меня язык сам в задницу залез — чтобы ни дай бог больше при ней «хренов» не ляпнуть. Вот это властность в голосе! Любой прораб позавидует. Такая просто рявкнет, даже не повышая голос, и все строители забегают, как угорелые. А строители — те ещё кадры.

— Царевичу? — переспросил я.

— Ты ничего не помнишь?

Отрицательно покачал головой.

— Совсем ничего?

— Свет… Помню свет. Зелёный. А он ехал на красный. Рядом какой-то человек… Друг… И… Всё.

— В тебя ударили сферой с давлением. Нагрудник удар выдержал, хоть это обошлось в половину бюджета государства, но взрывной волной тебя отбросило и приложило о стену. Никаких зелёных и красных светофоров не было.

(function(w, d, c, s, t){ w[c] = w[c] || []; w[c].push(function(){ gnezdo.create({ tizerId: 364031, containerId: 'containerId364031' }); }); })(window, document, 'gnezdoAsyncCallbacks');

— Я не знаю… Я не помню… — Я растерялся. — Я правда не помню… Мама?

Кивок.

— Правда?

Снова кивок. Глаза у мамы превратились в две щёлочки, в них запылала злость… А потом потекли слёзы.

— Прости меня, Саша. Не уберегла… — Она пересела ко мне на край койки и запустила пятерню в волосы. — Не смогла. Не рассчитала. Дура старая!..

— Не надо так. Я же жив, — попробовал возразить я. — И никакая ты не старая. А память вернётся. Амнезия она же того… Лечится.