Черноокая печаль (СИ) - Солнцева Зарина - Страница 62

— Да не имеет значение, кто сказал! Мне обидно, что не ты! Разве мы не повязаны браком, Третьяк!? Разве не жена я тебе!

— Жена. — согласно кивнул я, не уходя на попятую. — Только зачем тебе это знать? Лишний раз тревожиться? Пустяковое дело!

— Не делай так! — неожиданно, будто ужаленная в свой красивый миленький зад, Наталка подпрыгивает на ноги и хлопает ладошами по столу. Лишь ручкам своим больно сделала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но вся пылая праведным гневом, она невольно напоминала мне грозного мышонка, что требует правды у кота. Еще и возмущенно округлые щечки румянцем покрылись. Так, а о чем она там говорила…

— Я вижу, как ты тоскуешь, как тебе больно. Они же твоя семья, ты не можешь от них…

— Моя семья — ты!

Отрезаю я быстро и не раздумывая, вмиг растеряв весь жар возбуждения. Ну что за гадство, ммм?

— Но Третьяк… — жалобно потянула Наталка, вмиг обогнув стол и встав напротив меня. Она ласково положила ладошки на мою бородатую моську. — Я не хочу, чтобы жертвовал частью себя ради меня. Твои братья, ты же к ним очень привязан.

— Как привезался, так и развежусь. — фыркнул я мрачно, обнимая округлые бедра и подтянув к себе ближе. Дабы уткнуться носом в ее живот. Тонкие пальчики заскользили по моим волосам.

— Любимый мой, тебе больно уже сейчас. А когда боль скользит в твоих голубых очах, мне реветь охота.

Обнимаю ее крепче, потеревшись щекой о ткань платья, пропахшие лесом и елейником. Ради нее, ради ее благополучия, я готов это стерпеть. Да, я смогу… Но ей говорю другое.

— Брось, Наталка. Пройдет время, и все забудется.

— Не забудется. — тяжко выдохнула она, продолжая пропускать пряди волос через свои пальцы. — Раны, причиненные близкими, не дают о себе забыть. Имея дурной нрав, гнояться и болеть.

— О чем ты? — я уловил в ее голосе вселенское одиночество, щедро приправленное грустью. На миг мне показалось, что нащупал этим разговором тот самый узел, что давит на ее сердечко, погружая мою красавицу в вечную печаль.

Подняв на нее очи, я слегка отвел голову назад, уловив любимые темные глаза, но не убрал рук с манящих бедер. Не хочу отпускать. Тем более сейчас.

Тяжело вздохнув, Наталка прикусила нижнюю губу. Не-не-не… никаких там отговорок и молчанок. Устроив ее к себе попкой на колени, я ухватил пальцами точечный подбородок, повернув к себе личиком. Нежно огладив большим пальцем линию челюсти.

— Говори, милая. Мне ты можешь довериться. Что за твои секреты обошли меня стороной!

Она невесело хмыкнула.

— Я всегда тебе доверяла и не лгала, в отличие от тебя. — Тычет мне пальчиком в грудь. Но тут же опускает его вниз. — Но один секрет я все-таки надеялась, что уйдет со мной в могилу.

Хмурю брови, словив ее ладошку, и крепко сжимаю.

— О чем же ты, печалька моя? Ты что-то умолчала от своего любимого мужа?

Она тяжело вздыхает.

— О таком не принято говорить жениху аль мужу. А любимому и вовсе стыдно. Но… — Она досадливо прикусывает губы, робко глянув мне в очи, потом жмурится и выпаливает: — Я тебе солгала, Третьяк, не сирота я.

Отводит взгляд, страшась глянуть в мои очи, и ломает пальцы в руках. Выдает:

— Вот так вот… Есть у меня и мать, и кровные сестры.

Не такая уж страшная ложь. Облегченно выдыхаю. Я уж себя вообразил черт знает что… Но с языка срывается любопытство:

— Почему же ты мне молвила до сегодняшнего дня другое?

Наталка вся сжимается, я чую ее боль и обиду. Прижимаю к своей груди, глажу по точечной спинке. Проходит время, прежде чем она начинает говорить:

— Я воевала, Третьяк. Почти три зимы сначала на южном фронте, потом у Солянки, аккурат неподалеку от вас. Не по своей воле я на войне очутилась, но старалась совестно делать свое дело и сохранить свою честь девы. Когда меня забрали из отчего дома, мать не пререкалась. И мое жалование за годы моей службы тоже ей приходила. Я была не в обиде…

Печалька жмет плечиками, слегка прикусив собственные уста.

— Все понимала, старшая сестра была при детях. А после меня еще две девки. Всех кормить надобно. Отец сгинул в море, еще до того, как меня забрали. И я… не думала, что, вернувшись домой, меня туда не примут.

— Погодь. — Что-то внутри перекрутилось, мой голос хрипел, но инстинктивно я чуял, что ей сейчас нужна поддержка и безграничная ласка. Посему глубже вдохнул и понизил голос до вселенского спокойствия и безмятежности. — Что значит «не примут в отчий дом»? Как это?

Она постыдно прикусила сильнее губу, почти до крови, чутка отстраняясь от меня, даже не рискнув глянуть в мою сторону.

— Девок воевавших по возвращению в родных краях называют походными шлюхами. Что обхаживали дружинников князя. Женихи отказываються от бедняжек, а родители спешно выдают замуж, дабы замять позор. Меня ожидало в родном тереме участь не лучше.

— Тебя пытались насильно выдать замуж?

Мой голос охрип, от одной мысли, что другой мог назваться ее мужем. Другой бы сейчас держал ее на коленях, быть может, уже бы зародил в чреве печальке свое семя, весь мир перед очами краснеет. Зверь внутри подымается на дыбы, злобно оскалившись.

Никому.

Никогода.

Не отдам.

Только моя.

Надо взять себя в лапы. Не пугать своей привязанностью, душительной любовью. Она человечьего рода. Не медведица. Не поймет. Испугается. Но Наталка так сильно занята своими переживаниями, при этом стыдливо уводя от меня очи, что и не замечает, как толстые жгуты сосудов, словно змеи, подступили под кожей от гневного бегущего потока крови.

— Пытались… — Вздыхает и морщит личико от отвращения. — За старика, он был старше и мамки, и папки. Я с его дочерью в детстве в куклы играла. Мать взяла у него взаимы на свадьбу сестер младших. Их должны были сосватать, но я вернулась с войны. И семьи женихов быстро перехотели родниться с семьей «казармной шлюхи».

— Не смей называть себя так!

Прежде чем подумать, мои пальцы ухватили ее за подбородок, силой заставив глянуть на меня. Ей, наверное, больно! Поразила меня мысль, и я смягчил захват.

— Ты воевала наравне с мужиками. Хрупкая девочка, как тростинка. Спасала их. Сколько мужей, отцов, братьев и сыновей вернулись благодаря тебе и другим целительницам. Да ради всех богов! Вы и моих побратимов спасали, как вас за это можно осуждать?!

— Тем не менее это так… Молодые девки и столько мужиков, грех сплетням не зародиться.

С болью улыбнулась она мне.

— Война — это бесчестье, смерть, боль. Люди, загнанные в капкан смерти, не хуже зверей. Даже если что и случилось… — Спотыкаюсь на слове, потому как действительно солгу, если скажу, что не видал подобное. Снасильничать девку на войне — дело немудреное. И много чести не надо. Паршивее всего, когда свои же насильничают. Видал и не такое. — Не ваша вина, если такое случилось.

— А мамка моя считала по-другому. — Слезинки крупными горошинами стекали по ее впалым щечкам. — Так и сказала мне в лицо: «Лучше бы ты и не возвращалась живой». И сестрицы на меня злобно смотрели, что замуж не смогли выскочить изо меня.

— Ты поэтому сбежала?

Она, болезненно сжимаясь, тяжко вдохнула. Задыхаясь слезами.

— Н-нет… Меня… Я… не… могу… сказать… Я…

— Наталка… Глянь мне в очи! — Ухватив за плечи, я крепко ее тряхнул. Словив ее потухший взгляд. — Говори!

Шепнул тихо, но с легким хрипом приказа, от которого ей было не увернуться.

— Меня хотели снасильничать… — Мертвым голосом выдыхает она. — И мои… односельчане… проходящие мимо… не вмешались.

Все внутри меня вмиг леденеет. Вспомнилось, как поначалу она от меня отпрыгивала, как от прокаженного. Думал, играет… А она…

Боги! Как же они ее перепугали!? Чуть не сломали! А если бы довели дело до конца? Она же дуреха такая слабенькая, укоротила бы себе век, и всё! Как бы я ее нашел тогда? Как бы обрел свое счастье?

(function(w, d, c, s, t){ w[c] = w[c] || []; w[c].push(function(){ gnezdo.create({ tizerId: 364029, containerId: 'containerId364029' }); }); })(window, document, 'gnezdoAsyncCallbacks');

Не сказав больше ни слова, я прижал ее к своей груди крепко-крепко, молча раскачивая на руках, как младенца.

Убью любую падаль, которая хоть однажды косо на нее посмотрит. Просто сотру в порошок!