Штандарт - Лернет-Холения Александр - Страница 24

— Клянемся перед Всемогущим Господом священной клятвой…

Солдаты механически повторили:

— Клянемся перед Всемогущим Господом священной клятвой…

— …что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину…

— …что будем верно и преданно служить Его Величеству, нашему Наисветлейшему Князю и Господину… — повторили солдаты.

И так предложение за предложением.

Каждый раз, когда солдаты заканчивали говорить, по рядам проносился еле слышный ропот. Офицеры и командиры взводов наблюдали за подчиненными, чтобы убедиться, что все повторяют. Все повторяли.

Некоторые офицеры повторяли то, что говорили адъютанты, на языках своих солдат. И солдаты повторяли эти слова на своих языках.

Клятва была принесена.

— Да поможет нам Бог! Аминь.

— Да поможет нам Бог! Аминь, — повторили солдаты, и снова по рядам как будто волной пронесся ропот. Потом наступила полная тишина. Где-то заржала лошадь. Священники медленно опустили распятия, офицеры мгновение молча смотрели солдатам в глаза, затем развернули лошадей.

Пока приносилась присяга, я заметил, что какой-то офицер на сером коне с черной гривой и хвостом проехал между колоннами — немецкой рысью, слегка наклонившись вперед. Как ни странно, впереди него бежали две собаки с густой серой шерстью. Казалось, он хотел убедиться, что солдаты исправно повторяют клятву. Я подумал, что ему следовало бы оставить собак дома. Присутствие этого офицера вызвало волнение: где бы он ни проезжал, внезапно огибая крылья колонн, лошади ему уступали, даже шарахались, — скорее, наверное, от собак, которые бежали, опустив головы и хвосты. В общем-то, лошади не боятся собак, даже тех, к которым они не привыкли. Все действия этого офицера казались вычурными, и он явно был не из нашего полка. Вскоре он скрылся из виду.

Тем временем труба дала сигнал начать марш. Командир дивизии и наш полковник приблизились к моему крылу, Боттенлаубен громким голосом повторил приказ, галопом прискакал к нам и повторил приказ двум ротмистрам передо мной. Оттуда, где остановился наш эскадрон, полк, а за ним вся дивизия начали движение шеренгами по четыре человека. Мы следовали за штабом дивизии. Образовалась огромная колонна, из-под копыт поднималась пыль. Передо мной ехали полковник со своим штабом и Хайстер, несший штандарт, затем следовал Боттенлаубен, а за ним я перед своими людьми. Штаб дивизии был в сотне шагов впереди нас.

Подъехали Кох и Аншютц, мы поздравили друг друга с удачной позицией нашего крыла: нам хотя бы не нужно было глотать пыль. Оглянувшись назад, мы увидели, что колонна окутана пылевой тучей. Подобно дыму от огня, она поднималась из-под копыт лошадей и почти скрыла значительную часть тех, кто шел за нами. Трубачи заиграли марш под названием «Отбытие из Трюбау», а потом и другие подобные марши.

— Кто это был, — спросил я, — всадник, который проскакал между колоннами во время присяги? Вы, наверное, тоже его видели, с ним еще были две большие собаки. Что за нелепость брать с собой таких зверюг, да еще во время присяги!

Аншютц рассмеялся и сказал:

— Это офицер из ставки дивизии, из резерва, ротмистр барон Хакенберг. Он отвечает за связь с командованием корпуса. Очевидно, он хотел проследить, все ли приносят присягу. С ним всегда собаки, и с ними никто не будет ничего делать, потому что, во-первых, они никого не кусают, а во-вторых, с ним никто не хочет связываться. Вероятно, у него есть некое влияние. В любом случае, это непростой человек и такие мелочи сходят ему с рук.

— Лошади его испугались, — сказал я.

— Ну да, — сказал Аншютц.

— Что ж, — произнес Боттенлаубен, — что вы скажете о том, верно ли произносили клятву? Все в порядке?

— Пока что да, — сказал Кох.

— Пока что да?

— Пока что да.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, — ответил Кох. — Я просто хотел сказать, что барышни в деревне рассказывали, что рядовые решили без колебаний произносить присягу.

Он немного покраснел, возможно, потому, что мы снова проходили через Караншебеш и на улицах стояли крестьяне с женами и их дочери. Но когда поднялась пыль, они немедленно попрятались по домам. Огромные облака песчаной пыли тянулись из-под копыт нескончаемой кавалькады. Деревня наполнилась стуком копыт и колес орудий, ржанием лошадей, которые наивно радовались, полагая, что возвращаются в конюшни, и звуками труб. Я спросил Аншютца, знает ли он лично ротмистра Хакенберга.

— Нет, — сказал он, — я с ним не знаком. Но, — добавил он, поскольку у него были обширные познания обо всех, кто служил в армии, — у него есть младший брат из капрарских драгун, он капитан, и он огромного роста. Также говорят, что он необычайно силен. Я немного знаком с ним.

— Почему с ним собаки?

— С нашим?

— Да.

— А почему нет? Что еще ему с ними делать? Это его собаки, и ему просто некуда их деть.

— Они всегда с ним?

— Да.

— И он, — спросил я не сразу, — из резерва?

— Раньше он был профессиональным военным.

— И что он делает сейчас?

— Сейчас?

— Да, чем он занимается, когда не присматривает за солдатами и не пугает собаками лошадей?

— Не знаю. Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду: откуда он вообще взялся?

— Тоже не знаю. Кроме него и его брата, я не знаю никого из его людей.

— Он давно здесь?

— Несколько недель.

Боттенлаубен сказал, что знает в центральной Германии одну семью с фамилией Хакенберг. Они могут быть родственниками. Он довольно долго рассказывал про этих немцев, но я вскоре перестал слушать его рассказ. Караншебеш остался позади, путь стал однообразным, и я начал клевать носом в седле. Сказывалась усталость от бессонных ночей. Поступила команда ускориться, и мы минут двадцать шли рысью, но в конце концов вновь сбавили темп. Остальные продолжали болтать, но я больше не участвовал. Только в Эрменьеше я снова выпрямился. Гусары стояли перед своими квартирами и с интересом смотрели на нас. Боттенлаубен, качая головой в своем большом кивере, проехал мимо них, не выказав никакого внимания.

После Эрменьеша дорога поворачивала на юг. Снова подул западный ветер, и теперь пыль уносило в сторону от нашей колонны. Я задремал. Я действительно очень устал.

Глаза мои были открыты, но на самом деле я ничего перед собой не видел. Трубачи перестали играть, и лязг оружия, топот копыт по песку и приглушенные разговоры вокруг меня слились в один сонный звук. Вокруг тянулась плоская равнина, я ездил здесь только ночью, но и теперь, при свете дня, ничего интересного вокруг не наблюдалось. Небо было темно-серым, низко провисшие кучевые облака вуалями пролетали над нами. В полях бродили вороны. Когда мы приближались, они с карканьем уносились прочь.

Передо мной размеренно покачивались лошадиные крупы и спины офицеров полкового штаба, казалось, они будут двигаться так вечно. Хайстер прислонил древко штандарта к плечу, скрестив руки, в которых держал поводья. Он ехал, наклонясь вперед, над его головой колыхался квадрат штандарта, связка лент раскачивалась, словно метроном, взад-вперед при каждом шаге его лошади. Иногда лошадь ступала не в такт, и штандарт повторял за ней это движение. Я подумал о Фазе, ход которой был очень похож на ход лошади Хайстера. Я хотел оглянуться, чтобы посмотреть, как там Фаза, но тут же почувствовал, что не могу повернуть голову от усталости. Я снова следил за движениями штандарта, это было единственное, что на фоне хмурого неба осталось в поле моего зрения. Я подумал, что плохо, когда штандарт так бессмысленно качается из стороны в сторону. Как болванчик, который просто кивает головой. Затем мне подумалось, что люди могут потерять уважение к штандарту из-за того, что Хайстер несет его так небрежно. Я бы нес его совсем по-другому. А он качается как маятник. Не хватало только характерного звука: тик-так, тик-так, тик-так…

Я вздрогнул: мне вдруг показалось, что я заснул. Ветер усилился, порыв подхватил штандарт и развернул его. Сверкнул двуглавый орел. Сзади послышалось беспокойное ржание лошадей. Рядом с копытами Мазепы показались две большие серые собаки с опущенными головами и хвостами, а мгновение спустя рядом со мной возникла черноволосая голова. Человек, сидящий на коне, был немногим выше среднего роста, очень стройный и худощавый. Ему было чуть больше пятидесяти, форма была изношена, а меховой воротник и золото аксельбантов потерлись. Кожа лица была смуглая, лицо очень узкое, щеки и подбородок тонули в темной бороде. Однако в тени шлема глаза казались такими синими, что мерцали даже сквозь веки, когда он их опускал. Он обратился ко всем нам и представился: