Штандарт - Лернет-Холения Александр - Страница 15

— Но я не успел приступить, и, даже если бы я уже выполнял свои обязанности, сомнительно, чтобы мне сообщили об этом приказе.

— Как это может быть? — сказал Боттенлаубен. — Вам же ничего доподлинно неизвестно. И если командование армии отдает приказ, ваши правительства могут его отозвать?

— Нет, — ответил Аншютц, — не совсем так.

— Так как же венгерское правительство могло это сделать?

— Всё не так. Гусары заявили, сами, еще до того, как приказ был передан в полки, что они не станут переходить Дунай. И они объяснили это тем, что переход через Дунай — это против воли их правительства.

Боттенлаубен нахмурился.

— Послушайте, — сказал он, — я не понимаю! Гусары просто сказали, что не пойдут?

— Да, — сказал Аншютц.

— Когда вы говорите «гусары», кого вы имеете в виду? Рядовые или офицеры?

— В первую очередь, рядовые. Офицеры просто к ним присоединились.

— Но позвольте мне, дорогой друг, — воскликнул Боттенлаубен, — кто же у вас командует — рядовые или офицеры?

— В нашем полку, — ответил Аншютц, — пока еще командуют офицеры. Однако у гусар, похоже, командуют рядовые, а офицеры присоединились к ним, потому что считают, что не могут ничего против них сделать.

— Позвольте, — воскликнул Боттенлаубен, — это за гранью моего понимания! Командование отдает приказ, рядовые не подчиняются, а офицеры присоединяются к рядовым?

— Нет, — сказал Аншютц, — все было не так. Если знаешь, что рядовые не подчинятся приказу, то лучше его и не отдавать.

— Но откуда можно знать, что рядовые не подчинятся приказам?

— Настроения среди рядовых известны. И, не отдавая приказ для марша из Эрменьеша, можно по крайней мере избежать конфуза. Так что формально пока еще ничего не произошло. Но даже если бы что-то произошло, то есть если бы гусары отказались выступить по уже отданному приказу, то они могли хотя бы создать видимость права на это, а именно сослаться на волю своего правительства, которое против того, чтобы венгерские войска покидали страну. А как быть с нами?

— С кем — снами?

— С нашим полком и другими полками дивизии. У нас здесь есть польские и русинские бригады, плюс выходцы из Верхней Силезии. В полку тосканских улан также есть поляки и русины. Германский Королевский полк почти полностью немецкоязычный, среди них совсем немного чехов, а драгунский полк Кейта почти чисто чешский. Если наша дивизия получит приказ перейти Дунай, наши рядовые могут последовать примеру гусар и заявить, что они тоже никуда не пойдут. Чехи скажут, что будут защищать только Богемию, поляки — Галицию, румыны — Буковину и так далее. Всем вместе будет очень непросто перейти Дунай.

Боттенлаубен безмолвно смотрел на него.

— Да, — вступил в разговор Кох, — рядовые не хотят идти за Дунай. Я знаком, — и он немного покраснел, — с несколькими девушками в деревне, с которыми я время от времени общаюсь, и они спрашивали, правда ли, что нам скоро придется уехать. Да, ответил я, к сожалению. То есть я сказал это только из вежливости по отношению к девушкам — «к сожалению». Но рядовые, сказали девушки, с вами не поедут. Я спросил их, почему нет. Потому что, по словам девушек, рядовые больше не хотят отправляться за Дунай. Говорят, что в Сербии французы всех возьмут в плен.

После этого куртуазного откровения он, смутившись, закурил сигарету.

— Да, — сказал я, — сегодня утром, когда я проезжал полк тосканских улан, я разговаривал с капралом, который вел себя так необычно, что мне пришлось накричать на него. А потом наш адъютант сказал мне, что и здесь были всякие эксцессы — дезертирство и тому подобное. Если отказались повиноваться гусары, то и наши рядовые вполне могут перестать подчиняться.

Пока мы обсуждали сложившееся положение, Боттенлаубен переводил взгляд с одного на другого и внезапно ударил кулаком по столу:

— Нет, я не хочу больше этого слышать! Вы все с ума сошли! Рядовые не перейдут Дунай! Приказ получили, но не пойдут! Что у вас с дисциплиной?! Приказ еще только ожидается, а вы сидите и обсуждаете, выполнят они его или нет! Это действительно возможно только здесь! Хотел бы я посмотреть, осмелится ли кто-нибудь из наших парней даже мечтать о том, чтобы не подчиниться приказу! Это было бы… Это было бы… Что ж!

Он откинулся назад в кресле и, скрестив ноги, уставился в потолок. Долгое время никто из нас не произносил ни слова, затем Аншютц спокойно сказал:

— Граф Боттенлаубен, вы не можете понять. Вы здесь не в своей армии, а в нашей. У вас, если не считать нескольких исчезающих меньшинств, одни только немцы. А у нас кроме нескольких немецких полков есть венгерский, чешский, польский, итальянский, хорватский и черт знает какие еще. Тем не менее наша армия благодаря своим офицерам всегда была знаменитой, великой армией. Были времена, когда она была первой армией Европы, и сотни офицеров с вашей родины, граф Боттенлаубен, приезжали, чтобы служить вместе с нами. Потому что слава этой армии была оправдана. Ее репутация была создана и умножена силами многих народов. Часто солдатам приходилось сражаться против народов, представители которых были в наших собственных рядах. Тем не менее армия никогда не подводила. Но то время прошло. Если для немцев ощущать себя единой нацией — честь и долг, то вам должно быть понятно, что другие народы тоже начинают ощущать себя нациями. Мы сохраняли эту армию, эту империю вместе столько, сколько могли. Не стоит этого недооценивать. Мы такие же немцы, как и вы, граф Боттенлаубен, мы объединили вокруг себя нашей волей, нашей честью, нашей кровью группу народов, несравненно большую, чем мы сами. Мы дали им все, что могли. Это долг немцев. Мы сделали их взрослыми. Теперь они уходят от нас. Это право этих народов. Как немцы, мы свою миссию выполнили. Но, как солдаты, как офицеры, мы знаем, что будем верны нашему долгу до конца.

Боттенлаубен, который больше не смотрел возмущенно в потолок, поглядел на Аншютца, затем опустил взгляд и сказал:

— Конечно, дорогой друг, конечно! Я ни на секунду не сомневался, что вы знаете, что делать. Я просто не хочу, чтобы вы видели наших солдат в черном свете. Мне кажется, вы слишком пессимистичны, поймите меня правильно! Мы, немцы, оптимисты.

— А мы, австрийцы, нет, — сказал Аншютц. — Мы долго накапливали свой опыт, и события, которые могут произойти, должны быть в центре нашего внимания. В определенном смысле мы, так сказать, европейская колониальная империя, и на протяжении столетия мы учились понимать, чего нам следует ожидать от наших так называемых колоний. Я определенно не ошибаюсь в настроениях рядовых. Нить истории натянулась, война длится слишком долго для наших польских и русинских крестьян. Им не интересно снова завоевывать Сербию. Удивительно, что их сердца были с нами так долго. Они не немцы, которые знают, что наша судьба и судьба Германии связаны с судьбой мира. У них на уме только их собственные галицийские поля и домики. Империя для них больше ничего не значит. Не идея, а клятва связывает их с нами. Они не нарушат клятву, или мы заплатим за это своими жизнями.

— Конечно, — сказал Боттенлаубен, — и я прошу рассчитывать на меня, как если бы я был одним из вас. Не будем больше портить себе настроение такими мыслями.

Похоже, он почувствовал, что его слова причинили нам боль и что эти проблемы совсем не так просто решить, как ему бы хотелось.

— Мы не станем предполагать, — продолжил он, — что кто-либо может пренебречь своим долгом, пока не будет доказано обратное. Пусть же этого не случится! — Он встал. — И давайте больше не будем об этом. Отправим нашего юнкера спать. Он устал, ехал полночи. Барон Кох, сейчас вы отвечаете за строевую подготовку. Будьте готовы, что я позже приду и посмотрю, не будете ли вы снова заниматься девушками вместо рядовых.

Мы отвлеклись от тяжелой темы. Боттенлаубен глянул на нас, выдавил из себя улыбку, поднял палец вверх и сказал, как было принято в нашей армии в старые времена, а он выучил, пока служил с нами:

— Сервиторе![3]