Метрополис - Харбоу Теа фон - Страница 1

Теа фон Харбоу

Метрополис

Thea Gabriele von Harbou

METROPOLIS

Печатается по изданию:

August Scherl, G.m.b.h., Berlin, 1926

© Перевод. Н. Федорова, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2025

I

Раскаты большого органа гудели громом, который, подобно встающему исполину, упирался в свод высокого помещения, грозя разнести его вдребезги.

Фредер запрокинул голову, широко открытые, жгучие глаза невидящим взором недвижно вперились в вышину. Из хаоса органных голосов руки его лепили музыку, сражались с вибрациями звуков, пронизанные ими насквозь.

Никогда в жизни слезы не подступали так близко, и в блаженной беспомощности он уступил жаркой влаге, слепящей глаза.

Над ним – лазурит небосвода, где реет двенадцатеричная тайна, золотые фигуры зодиака. А выше, над ними, семь венчанных – планеты. И высоко-высоко надо всем – сияющие серебром несчетные тысячи звезд: мирозданье.

Пред повлажневшими глазами органиста звезды закружились под его музыку в торжественно-могучем хороводе.

Рокочущие наплывы звуков обратили стены в ничто. Орган Фредера стоял теперь среди моря. Будто риф, о который бились косматые волны. В шапках пены мчались они одна за другой, и самой свирепой всегда была седьмая.

Но высоко над морем, ревущим в кипенье валов, торжественно-могучим хороводом кружили небесные звезды.

Сотрясенная до основания, старушка Земля в испуге пробудилась от сна. Реки ее иссыхали, горы рушились. Разверстые глубины изрыгали огонь. Земля и все, что было на ней, горели в пожаре. Волны моря обернулись пламенными валами. Орган пылал – гремящий факел музыки. Земля, море и полыхающий гимнами орган с грохотом рухнули и стали пеплом.

Но высоко над разгромом и пустотой спаленного творения торжественно-могучим хороводом кружили небесные звезды.

И вот средь клубов серого пепла поднялась на трепетных крыльях одинокая, несказанно прекрасная птица в оперенье из самоцветов. Исторгла горестный крик. Ни одна птица, что когда-либо жила на Земле, не горевала так благозвучно и так отчаянно.

Она парила над пеплом дотла изничтоженной Земли. Парила здесь и там, не зная, где опуститься. Парила над гробницей моря и над мертвым телом Земли. Никогда с той поры, как мятежные ангелы пали с небес в преисподнюю, не сотрясал воздух крик такого отчаяния.

Но вот одна звезда отделилась от торжественно-могучего хоровода и приблизилась к мертвой Земле. Нежнее лунного был ее свет и повелительнее солнечного. В музыке сфер ее голос звучал прекраснее всего. Он окутал горюющую птицу своим нежным сиянием, могучим, как божество, и зовущим: ко мне… ко мне!..

И тогда самоцветная птица покинула гробницу моря и Земли, подставила поникшие крылья могучему зову, и он подхватил ее. Покоясь в колыбели света, она вознеслась в вышину, и запела, и стала голосом сфер, и исчезла в вечности…

Пальцы Фредера соскользнули с клавиш. Он наклонился вперед, спрятал лицо в ладонях. Зажмурился, крепко-крепко, пока не увидел под веками огненный танец звезд. Ничто не помогало ему, ничто! Повсюду, повсюду, в мучительной и блаженной вездесущности стояло перед ним одно-единственное лицо.

Строгий лик девы, ласковый лик матери – му́ка и услада, которую он, увидев всего лишь раз, бесконечно призывал и для которой его истерзанное сердце не ведало имени, кроме одного, извечного:

Ты… ты… ты!..

Он уронил руки, поднял взгляд к прекрасному своду высокого помещения, в котором стоял орган. Из бездонной небесной синевы, из безупречного золота звездных фигур, из таинственного сумрака вокруг смотрела на него девушка с убийственной строгостью чистоты, прислужница и госпожа, непорочность… и притом сама прелесть: прекрасное чело в венце доброты, голос – сострадание, каждое слово – песня. Но она отвернулась, шагнула прочь, исчезла… не отыскать ее… нигде, нигде…

– Ты! – воскликнул Фредер. Плененный возглас бился о стены и не находил выхода.

Одиночество сделалось совершенно нестерпимым. Фредер встал, распахнул двустворчатую дверь. В слепящей яркости перед ним открылась мастерская. Он зажмурил глаза и замер, едва дыша, чувствуя безмолвную близость слуг, ждущих распоряжений, что позволят им ожить.

Об одном из них – тощем, с вежливым лицом, никогда не менявшим выражения, – Фредер знал: достаточно словечка, и, если легкие ноги девушки еще ступают по земле, Тощий ее найдет. Но ведь не пустишь ищейку по следу священной белой лани, коли не желаешь быть про́клятым и до конца дней своих влачить жалкую, беспросветную жизнь.

Не глядя на Тощего, Фредер видел, как тот сверлит его взглядом. Он знал: безмолвный человек, которого отец назначил ему всемогущим защитником, был и его стражем. По горячке ночей, лишенных сна, по горячке работы в мастерской, по горячке органной игры, взывающей к Богу, Тощий определял уровень эмоций у сына своего великого владыки. Отчетов он не подавал, да их и не требовали. Но если вдруг потребуют, он, конечно, предоставит подробнейший, идеальный дневник – начиная от числа тяжких шагов, какими измученный человек одну за другой растаптывает минуты своего одиночества, и заканчивая тем, как он сжимает лоб усталыми, тоскующими ладонями.

Возможно ли, чтобы этот всезнайка ничего не ведал о ней?

Он ничем не выдавал, что понимает перелом в настрое и существе своего молодого господина, происшедший после того единственного дня в «Клубе сыновей». Но умение никогда себя не выдавать принадлежало к числу больших секретов тощего тихони, и, хотя доступа в «Клуб сыновей» он не имел, Фредер отнюдь не был уверен, что клубные законы остановят отцовского агента, у которого предостаточно денег.

Фредер чувствовал себя беззащитным, раздетым донага. Беспощадный к сокровенному, свирепо-яркий свет заливал и его, и каждый предмет в его мастерской, расположенной едва ли не выше всего в Метрополисе.

– Я хочу побыть совсем один, – тихо сказал он.

Слуги беззвучно исчезли, ушел и Тощий. Но ведь все эти двери, что закрывались без малейшего шума, могли снова чуточку приоткрыться, опять-таки без малейшего шума.

Тоскливым взглядом Фредер обвел двери мастерской.

Улыбка, весьма горестная, оттянула вниз уголки губ. Он был сокровищем, которое необходимо беречь, как берегут сокровища короны. Сын великого отца, притом единственный.

Вправду единственный?..

Вправду единственный?..

Мысли его вновь вернулись к началу круговорота, вновь возникла та картина, вновь он видел и переживал…

«Клуб сыновей» владел, пожалуй, самым красивым домом Метрополиса, и неудивительно. Ведь этот дом подарили своим сыновьям отцы, которым каждый оборот каждого машинного колеса приносил золото. Скорее даже не дом, а целый городской квартал. Там были театры и кинодворцы, аудитории и библиотека, где найдется любая книга, напечатанная на любом из пяти континентов, ипподромы, и стадион, и достославные «Вечные сады».

Располагались там и весьма просторные апартаменты для молодых сыновей заботливых отцов, а также квартиры безупречных слуг и красивых, благовоспитанных прислужниц, на чье обучение уходило больше времени, чем на выведение новых сортов орхидей.

Главнейшая их задача заключалась в том, чтобы всякий час выглядеть приятно и без капризов пребывать в веселом расположении духа, и в соблазнительных своих нарядах, с накрашенными личиками, в масках на глазах, в белоснежных париках, подобно цветам источая благоухание; они походили на хрупких кукол из фарфора и парчи, созданных рукою художника, на подарки, не покупные, но прелестные.