Громов: Хозяин теней - Демина Карина - Страница 12

– Круто, – сказал Тимоха, когда охранник ушёл. – Папа сказал, что у вас денег – куры не клюют. И что это нечестно, что вы помрёте, а деньги из семьи уйдут. А ещё, что у вас с дедом моим война, но я-то ребёнок, меня жалеть надо… и всё такое.

Ребёнок.

Я и забыл, что порой дети слышат и понимают куда больше, чем взрослые.

И взгляд у Тимохи грустный.

Ничего.

Разберёмся.

Если времени хватит.

За Тимохой пришли через полтора часа. Что сказать… Викуся в молодости выглядел куда попроще. Этот, конечно, папенькина копия, за что мне вдруг стало несказанно обидно, будто братец украл у меня не только семью и счастливое детство, но что-то ещё, очень важное, отсутствие чего я лишь начал осознавать.

Захотелось вдруг, чтоб у меня тоже сын был, на меня похожий.

Как этот вот на Викусю.

Рожа, правда, покруглее и понаглее. Сам улыбается, а в глазах такое вот… характерное выражение, уверенность, что он-де самый умный, самый ловкий.

– Доброго дня, Савелий Иванович, – и говорит-то бодренько, радость от встречи изображая. – Не надоел вам тут Тимошка?

Тимоху по макушке гладит, играя доброго папочку.

– Шлялся где? – интересуюсь.

– Простите?

– Ты чем думал, придурок? Привести ребёнка в больничку и бросить на пару часов.

– Я… у меня дела были…

Ага. Были. Даже знаю, какие… вон, духами от него тянет, слабенько, но в стерильном воздухе палаты запах этот чёткий. И след от помады на шее так и не достёр. Помады ныне особо стойкие пошли. Хрен избавишься.

– Дела у него… – на меня накатывает усталость. – Вали отсюда, отец года… и обещание выполни. Проверю…

Он вспыхивает. И хочет что-то ответить, только под взглядом охранника, которому и пришлось развлекать Тимоху, сдувается быстро.

– Пока, – Тимоха машет рукой. – Не умирай ещё. Ты смешной.

– Ты тоже… заглядывай, если будет время.

И по глазам его папеньки вижу, что заглянет. Не раз и не два…

Скотина.

А там мне холодно. И мутит. Тошнота подкатывает к горлу, упирается в стиснутые зубы и отступает, оставив характерный кислый вкус во рту.

Холод же пробивается мелкой дрожью.

И Савка сворачивается клубком, дышит на руки, пытаясь унять его. И моему появлению он не рад. Он… испуган? Обижен? И всё сразу?

Но сил вытолкать меня не хватает. А я… я молчу.

Что тут скажешь?

– Вот… так и лежит, Евдокия Путятична, – голос Фёдора полон беспокойства. – Ни живой, ни мёртвый. Я велел его перенесть. Ну, чтоб беды не вышло. Дети-то страсть до чего напужалися. Да и я, признаться… спаси Господи.

Я почти вижу, как он крестится, широко и размашисто.

– Давненько жути такой не видал. И не просто пиявка какая, нет, настоящий крухарь. Воплотившийся почти…

– Как он попал за периметр?

Вот и мне интересно – как.

А название твари запоминают. Крухарь. Ни о чём не говорит, но это пока.

– Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.

– Сама?

– Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…

И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.

– Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?

– Он ли?

– Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, – Фёдор понизил голос. – Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…

Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.

Хорошо.

Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.

– А малец-то одолел… – добавил Фёдор. – От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?

– Не знаю… – Евдокия Путятична вздохнула. – Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.

– Тут ещё… – Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. – Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.

– Это что?

– Метка…

Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.

– Ну, вроде метка. Или вот манок. Камень со скверного места. Не сказать, чтоб с самого… но тени такие от чуют. Я ещё тогда подумал, чего он к мальчонке попёрся? Кровать-то от окна далече, у двери самой. А это комнату надобно перейти…

Интересно.

У меня вот похожие мысли возникли.

– Тени ж… им же ж всё одно, кого жрать… а он тех, у окна, не тронул. Мимо прошёл. Чтоб крухарь да полез дальше, чем надобно? Только если вот…

– То есть, ты хочешь сказать…

– Позвали его. Я этот камушек под кроватью мальчишкиной нашёл. Кто-то кинул его. И окошко приоткрыл. И иконку сдвинул… не снял, а сдвинул. Может, даже проклятой водой и дорожку прочертил, батюшка ж наш крепок в вере… только, Евдокия Путятична… вы это… не говорите никому.

– Почему?

– А потому что скверну из камушка вытянули. И с окошком не докажешь. Но ежели так, то выйдет, что у вас тут чуть ли не смертоубийство затевается.

Разумно.

Очень даже.

– А сами ведаете, сколь многим вы не по нраву. И случая ведь не упустят подвинуть. Тот же Антошка спит и видит, как бы в креслице сесть. Одно дело, когда несчастный случай по служебному недосмотру… я уж тут покаюсь. Вы мне штрафу там или взыскания какого возложите, как оно положено… и на том всё притихнет.

Лежу.

Дышу. Впитываю силу, которая уходит куда-то внутрь. И чувствую слабое Савкино возмущение. А с чего возмущаться-то? Не я эту тварь привёл. А без меня хрен бы Савка справился.

Сожрала бы.

От этой мысли его трясёт. И тряска передаётся телу.

– Фёдор, тебя ведь и уволить могут… за окно… лучше будет сказать правду, что ты закрыл, но кто-то… возможно из шалости или по глупости… или бежать хотел.

– Ночью?

– Утром. Вечером… или вовсе отлучался, главное, что не ты открывал. Ясно?

– Да, княгинюшка.

– Не надо, не называй меня так, – а теперь в голосе слышится усталость. – К сожалению, про крухаря придётся сказать. Слишком многие тварь видели. И молчать не станут.

– Да чего они там поймут.

– Чего бы ни поняли, но до полиции точно дойдёт… в лучшем случае, до полиции.

Руку убрали.

– Разбирательство?

– И оно тоже. Поэтому сейчас мы сами обратимся с заявлением и потребуем, чтобы прислали кого из Синодников.

Федор матюкнулся.

– Может…

– Нет, – Евдокия Путятична и дослушивать не стала. – Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.

– Они ж тут всё… облазают.

– Не без того.

Вздох.

– Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.

– Фёдор?

– И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.

Это как?

– А лучше бы вам, княгинюшка, – голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. – Бросить дурное это дело, пока беды не случилось. Оно же ж опасно… оно же ж вон как… и другим разом батюшки вашего власти не хватит, чтоб беду отвести. Да и его б пожалели.

– Жалею, Фёдор. Жалею. Но… кто-то ведь должен.

– Вы?

– Отчего нет. Да и не беспокойся. Я не делаю ничего такого…

Фёдор сопит, явно не согласный.

– Порой мне кажется, что я не делаю вовсе ничего… что все эти листовки и воззвания… это пустое, ничтожное… и что надобно иным путём идти.