Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович - Страница 12

Не вызывали радости и новости из можайского лагеря, где стояла армия. Сомме вернулся туда, снова начав обучать людей войне на европейский манер. Он говорил что-то о трудах Морица и Вильгельма Оранских из далёких Нидерландов, которые били непобедимую прежде испанскую армию, славную своими терциями. До ранения полковник со своими унтерами уже начинал такое обучение, но теперь всё пошло насмарку и приходилось начинать сначала. К тому же он постоянно сталкивался с откровенным саботажем. Рекрутов для пикинерских рот брали из посошной рати — небоевого ополчения, главной задачей которого было рытьё и строительство укреплений. На неё во многом опирался князь Скопин-Шуйский в своих сражениях, буквально перерывая местность и застраивая её засеками и крепостцами, где держали оборону стрельцы и наёмники. Однако теперь платить им приходилось, как солдатам, что увеличивало и без того огромные расходы на армию. И это, конечно же, не нравилось царю и приказу Большой казны, в которой было не так уж и много денег.

— Людей Сомме не дают, — говаривал нередко наезжавший из можайского лагеря ко мне в гости Делагарди, — а те, что есть, ленивы и глупы. Их и к лопате приставить страшно. Он с унтерами бьётся как лев, но чудес творить не обучен. Да и времени мало. Это у разлюбезных его Оранских времени, денег и людей было сколько хочешь.

— А нам придётся, как обычно, творить чудеса с тем, что есть, — отвечал я полушутя.

— Мало что у нас есть, а ещё меньше скоро останется, — мрачно заметил как-то Делагарди. — Наёмники уже не ропщут, а отрыто говорят о бунте. Денег нет, ни обещанных золотых, ни мехов. Воеводой царь назначил своего брата Дмитрия, ему никто не верит, даже ваши, русские, младшие воеводы откровенно презирают его. Он пыжится, пытается показать, что чего-то стоит, но над ним уже потешаются. Пока за спиной, но скоро и в лицо смеяться станут. Не будет с ним никакой победы под Смоленском. Ни Сапеге, ни Жолкевскому брат вашего царя и в подмётки не годится. Побьют с ним войско, а он бросит всех и сбежит, как уже было.

Так уже было под Болховом, что я собирался припомнить царёву брату. Армию он потерял, а сам сбежал и едва живой примчался в Москву, трясь, как заяц. Попал прямиком на царёву свадьбу, и там упрекал брата за то, что тот не ко времени жениться надумал.

— Одно хорошо, что податься наёмникам некуда, — добавил Делагарди. — Все знают, что Сигизмунд воюет за собственный кошт, и деньги у него кончаются. Иначе зачем было распускать казаков. Значит, под Смоленском на наём рассчитывать не приходится, а уходить отсюда вовсе без денег никто не хочет.

— Деньги у Сапеги найтись могут, — заметил я. — Из Калуги наверняка прелестные письма шлют.

— Шлют, — кивнул Делагарди, не став спорить с очевидным. — Да только ни Колборн, ни де ля Вилль ни их офицеры уже не верят ничьим обещаниям. Только звонкому серебру, чеканной монете, никак иначе. Обещание златых гор от Сапеги для них звучат также, как и слова Дмитрия Шуйского о золотых копейках и горах пушнины. Ни того, ни другого пока никто не дал.

Я понимал, что мне нужно как можно скорее встретиться с царём. Даже нынешний я, имеющий лишь голую память князя Скопина-Шуйского видел, что царь ведёт всех в никуда. Прямиком в ад, если уж честно. Он не глупый человек, но как будто не знает, что ему делать на престоле. Вот забрался он туда, а что дальше — как страной управлять, когда ты ничего дальше ста вёрст от Москвы не контролируешь. Города присягают кому хотят, и то дело меняют сторону. Новгород ещё как-то держится царя, но, похоже, Василий патологически не доверяет новгородцам, прямо как Грозный, считая, что там по-прежнему гнездо предателей, которые только и ждут, как бы не то Жигимонту Польскому продаться, не то просто отложиться от Русского царства. Василий пытается юлить, вертеться, угождать всем, потому что не чувствует за собой силы, и не хочет её. Потому что любого сильного человека рядом с собой не терпит — боится его. Прямо как меня. И слушает наветы брата — человека мелкого, подлого, зато верного. Уж Дмитрий-то никуда не денется — падёт Василий, и Дмитрию несдобровать.

И вот этот день настал. Гонец из Кремля передал приглашение явиться пред царёвы очи немедля ни минуты. Я отпустил его, дав на радостях пару серебряных копеек на пропой, пускай знает мою щедрость. Князь я или не князь. И тут же велел звать цирюльника, да готовить моё лучшее платье. Не каждый день к царю езжу. Уж этот визит будет посерьёзней беседы с кумой, да и разговор намечается посложнее.

Я снова ехал верхом по Москве. Теперь уже взял с собой Болшева и ещё одного дворянина — с послужильцами в Кремль соваться не стоит, царь и это может воспринять как оскорбление. Оба дворянина вырядились в лучшее, тот же цирюльник, что брил меня, подровнял им бороды, и они смотрелись женихами. Ехал намеренно медленно, и чтобы княжескую честь не уронить, и чтобы ещё и ещё раз обдумать разговор с царём.

Лёгкий ветерок приятно обдувал свежевыбритые щёки, но мысли в голове были тяжёлые. Меня обступал незнакомый, удивительно тесный город. Со всем его шумом и множеством запахов. Даже Белый город, где селилась знать, давил со всех сторон своей теснотой.

Мы миновали каменный мост через Неглинную, и я впервые въехал в Кремль. Странно так думать, конечно, потому что и князь Скопин-Шуйский бывал тут не раз, и сам я гулял по Кремлю. Вот только я-то гулял по Кремлю своего времени — правительственно-музейному, с мавзолеем Ленина у стены и красными стенами. А сейчас въезжал в совершенно другой Кремль — крепость семнадцатого века, правда, со знакомыми мне зубцами, с теми же круглыми башнями. Вот только взгляд невольно цеплялся за орудийные стволы, упрятанные в бойницы, и стрельцов с пищалями на плечах. Бердышей они в карауле не носили — зачем зазря тягать их на себе, всё равно махать не придётся, так что в этом устав был мягок. Стрельцов в карауле было очень много, как будто Кремль до сих пор находился в осаде. Не чует, ох, не чует под собой земли царь Василий, потому и ограждается ото всех пушками да большими караулами.

Оставив коней и дворян у царёва крыльца, я поднялся по ступенькам, и пара стражей отворили для меня ворота бывшего великокняжеского, а со времён Грозного, царского дворца.

После гибели самозванца я редко бывал тут. Только на официальных мероприятиях, а они проходили в Грановитой палате. Царь редко звал меня к себе на разговор. Разве только перед отправкой в Новгород, на переговоры со шведами. Вот и сейчас дядюшка принял меня в тех же палатах.

Он сидел на троне, в роскошном облачении. Рядом с троном тёрся, конечно же, верный брат Дмитрий, а за спиной царя замерли, подобно статуям пара рынд с топорами наперевес. Остановившись на положенном расстоянии, я приветствовал дядюшку не как родича, но как царя и государя.

— Ишь ты, лицо-то как выскоблил, — первым заговорил со мной Дмитрий, — и волосы остриг. Прям хранцуз, али гишпанец, а не русский человек.

— Про иного говорят, что волос долог, да ум короток, — в тон ему ответил я.

Сам тон и слова были явным оскорблением, но Дмитрий просто проигнорировал их.

— Зачем вызывал меня, государь? — прямо спросил я у Василия. — Отчего молчишь? Или уже в опале я?

Тут снова вступил Дмитрий. Он жестом велел кому-то войти. Двери за моей спиной отворились, и в палаты внесли здоровенный складень на три иконы.

— Всякое дело лучше всего с богоугодного начинать, — медовым голосом проговорил Дмитрий.

Прежде молчавший царь поднялся с трона, прошёл к разложенному служками складню. Мы с Дмитрием встали за его правым и левым плечами.

— Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — принялся первым читать Символ веры царь, и мы с Дмитрием не отставали от него, кладя когда нужно широкие крестные знамения. — И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна. И воскресшаго в третии день по писаниих. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же царствию несть конца. И в Духа Святаго, Господа истиннаго и Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. И во едину святую соборную и апостольскую Церковь. Исповедую едино Крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь.[1]