В тени пирамид - Любенко Иван Иванович - Страница 6

– Эскиз Леонардо да Винчи стоит дороже, чем десяток полотен Айвазовского или Сурикова, – блеснул знанием учитель словесности второй мужской гимназии.

– И кто же вор? – вопросил бухгалтер Ставропольского отделения государственного банка.

– А вот ни за что не догадаетесь, – усмехнулся любитель кахетинского, – первая скрипка оркестра нашего театра музыкант Несчастливцев Роман Харитонович.

– Не может быть! – покачал головой учитель словесности. – Он же в церковном хоре Казанского собора регента замещал… Да и потом, первая скрипка – это практически второй человек после дирижёра. Он проверяет строй оркестра и ведёт репетиции.

– То-то и оно, господа, то-то и оно, – вздохнул обладатель козлиной бородки и добавил: – Совесть его замучила, вот и наложил грешник на себя руки, оставив предсмертную записку.

– Господи, да откуда вам это известно? – с недоверием выговорил любитель «Харди».

– Только что узнал все подробности от гобоя… ну, то есть от соседа, что на гобое тут играет. А ему шепнул на ухо дирижёр, которому об этом событии поведал директор театра, а того сам полицмейстер известил.

– А я понять не мог, почему первая скрипка так неуверенно вела партию во втором акте, – вздохнул бухгалтер. – А тут вон оно что!

– Ничего удивительного, – выговорил учитель словесности. – Попробуй-ка сыграй с листа, да ещё без подготовки.

Раздался первый звонок.

– Что ж, господа, пора, – заметил главный рассказчик и направился в коридор.

Клим молча допил свой «Мартель» и вслед за разговорчивой компанией зашагал к лестнице, ведущей на балкон.

Глава 5

Самоубийство на Второй Станичной

Перед каменными воротами с тяжёлыми арками, украшенными навершиями в виде двух фигурных столбиков по краям и каменной тумбой посередине, стояли четыре казённых экипажа, окружённые толпой любопытного люда из соседних дворов.

Небольшая комнатка дома № 44 на Второй Станичной улице никогда ещё не видела такого количества чиновничьего люда в форменных мундирах, как сегодня. Товарищ прокурора первого участка[22] и помощник начальника полицейского управления уже имели «удовольствие» лицезреть место происшествия и теперь дымили папиросами у входа, иногда заглядывая в комнату и перебрасываясь словами с теми, кто там, к их вящему сожалению, находился.

Следователь расположился за скрипучим столом, застланным штопаной скатертью. Тут же стоял пустой чайный стакан и недопитая бутылка мадеры «Бауэр». В дверях, рядом с умывальником, курил участковый пристав, а у ворот дома дежурил городовой, разгоняя время от времени толпу любопытствующих обывателей, точно кур. Окна комнаты были распахнуты, но и это не спасало от убийственного рвотного запаха.

Виновником сего собрания был тот самый скрипач театрального оркестра, носивший удивительно подходящую для него фамилию Несчастливцев. Музыкант лежал на кровати, свернувшись калачиком, как и подобает мертвецу, испытывающему предсмертные муки боли в желудке. Он был в поношенном пиджаке, мятой сорочке, брюках, испачканных испражнениями, и кожаных чувяках. На полу валялась грязная подушка. Широко раскрытые остекленевшие глаза смотрели в угол комнаты. На губах и под носом виднелись характерные, уже высохшие пенные разводы, встречающиеся при отравлении сильнодействующим веществом.

Над несчастным склонился судебный медик-эксперт Журавлёв – толстый господин в котелке, с усами и бритым подбородком. Время от времени, он делал карандашные пометки в блокноте, прикрывая иногда свой нос рукавом сюртука.

Хозяин дома, сдававший покойному скромное жильё, разволновался не на шутку. Он то вытягивал руки по швам, то кашлял в кулак, стоя перед судебным следователем Славиным, заполнявшим первую страницу протокола допроса свидетеля. Напротив, на стоявшем в углу буфете, лежал чёрный скрипичный кофр.

– Фамилия, имя, отчество? – спросил Николай Васильевич.

– Подшеваев Тимофей Афанасьевич.

– Год рождения?

– В сорок четвёртом годе на белый свет явился.

– Сословие?

– Мещанин я. Скобяную лавку держу на Нижнем базаре.

– Комнату скрипачу давно сдаёшь? – не отрывая взгляда от протокола, спросил следователь.

– Почитай уже четыре года как, ваше… ваше… я в чинах не силён, господин следователь, – извинительным голосом выговорил мужик с рыжей бородой и усами.

– Я – надворный советник[23], стало быть, обращаться ко мне следует «ваше высокоблагородие».

– Точно так, ваше высокоблагородие.

– Когда ты видел квартиранта последний раз?

– Утром второго дня.

– Разговаривал с ним?

– Нет. Кивнули друг другу, и всё.

– Он один был?

– Да.

– Гостей у него не было?

Подшеваев пожал плечами:

– Трудно сказать. У Романа Харитоновича свой ключ от двери имелся, и вход у него отдельный. Девок он любил, да. Приводил бывало. Да я разве против? Лишь бы жинка моя не видала. Скандальная она баба. Всё боялась, что я к нему шмыгну.

– Разве через стену не слышно, что у него делается? – поправив на переносице очки, спросил чиновник.

– Перегородки толстые, саманные. Знамо не дерево и не кирпич. Тары-бары никак не разберёшь. Прасковья даже кружку к стене прикладывала, когда он гимназистку привёл, да всё без толку. А вот ежели квартирант музыку наяривал, то мы завсегда слышали. Она громкая, скрипка эта, – указывая на закрытый футляр, выговорил хозяин дома.

– Скажи, Тимофей, когда ты последний раз его игру слышал?

– Так второго дня вечером. Видать, к опере готовился. Когда в театре будет спектакль – он никогда не музицирует, а если опера – беспременно.

– А сегодня днём скрипка звучала?

– Никак нет. Я ещё удивился. Думал, Роман Харитонович отправился куда-то, – хозяин дома вздохнул тяжело, – он и правда ушёл, только на тот свет. А ведь хороший человек был.

– Труп как обнаружил?

– Так господин из театра примчался и давай в калитку тарабанить, как в барабан. Вот мы и зашли с ним сюда вместе. А тут вонь стоит несусветная, прости Господи, и мертвяк таращится.

– Дверь была не заперта?

– Да, ключ на столе валялся.

Славин открыл футляр и спросил:

– Его скрипка?

– А чья ж?

– Ты мне вопросы не задавай! – прикрикнул следователь. – Его?

– Их-их, знамо их, господина музыканта-с!

Следователь захлопнул крышку футляра и сказал приставу:

– Опечатайте пока инструмент. Потом видно будет, что с ним делать.

Полицейский кивнул и принялся за дело.

– Видишь его предсмертную записку? – показывая взглядом на середину стола, спросил следователь.

– Ага.

– Прочесть можешь?

– Неграмотный я.

– А почерк его или нет?

– Что-что?

– Его рукой написано?

– Не могу знать, ваше высокоблагородие. Он мне писем не слал.

– А этот рисунок тебе раньше видеть не доводилось? – Следователь указал на лист бумаги с изображением мучений святого Себастьяна, лежащий на столе.

Тимофей протянул руку, чтобы взять эскиз, но Славин остановил его:

– Трогать нельзя! Просто посмотри и ответь.

– Первый раз вижу.

– Уверен?

– Вот вам крест, ваше высокоблагородие!

– Понятно… Расписываться умеешь?

– Да, этому я с детства обучен.

– Тогда ставь здесь подпись.

Подшеваев взял у следователя перо, основательно макнул в треснутую чернильницу, стоящую на блюдце с отбитым краем, и старательно вывел галочку, перечеркнув её крестом. С довольным видом он вернул перо следователю.

– Это что за абракадабра? – недовольно проворчал надворный советник.

– Сие есть мой фамильный вензель.

– Вензель? – усмехнулся следователь. – Пока не уезжай из города. Если понадобишься, вызовем ещё раз продемонстрировать твои художества.

– А это мы завсегда с почтением.

– Ступай-ступай, письмоводитель со Второй Станичной, – сострил чиновник.