Степан Разин. 2 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 53

Алексей непонимающе уставился на меня.

— Ну, чего так смотришь? — хмыкнул я. — Тебя и растили, как наследника. Я вот о чём. А мне пришлось и босиком побегать, и без седла поскакать, и водицы из болотца похлебать, и кровушкой своей, и чужой умыться. Потому и могу я больше, чем ты, и знаю больше, чем ты.

— А потому и царём будешь лучше, чем я, — прошептал Алексей.

Я посмотрел на него и скривился.

— Веришь, нет? Не хочу я быть наследником престола, но так уж сложилась моя жизнь. Родителей не выбирают. А вот становиться царём, мне уж точно не по нраву.

[1] Мир — здесь — елей, которым «мазали на царство» русских царей. В первом случае слово «мир» используется в смысле — «общество».

Глава 28

— Не по нраву? Так откажись от престола, — «хитро» прищурившись, проговорил Алексей. — Скажи миру, что «не по нраву мне царский престол».

От неожиданности я даже хмыкнул. Почесал правой рукой сначала бороду, потом двумя руками затылок…

— Что-то зарос я, да? — спросил у царевича. — А ты будешь бороду отпускать, или, как отец твой, безбородым ходить станешь?

— Э-э-э… К чему ты это спросил? — нахмурился царевич. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерёму… При чём тут престол и моя борода?

— Ну… Как это, причём? Престол то русский, а на Руси испокон веку царство и церковь бок о бок шли, а твой отец взял и эти традиции отдал на поругание заезжим клоунам. А по правде сказать, с деда твоего и началось всё. С деда, да с прадеда Филарета. Убрали крест восьмиконечный с герба российского⁈ Ещё сорок лет назад изменения задумали? Или зачем? Отделили церковь от государства? Это ещё об этом народ не знает.

— Какой крест на гербе? — удивился Алексей.

— А такой… Меж двумя орлиными увенчанными головами был крест восьмиконечный — символ того, что Русь под защитой господа Бога нашего Иисуса Христа. А теперь третий венец вместо креста и на всех венцах латинские крыжи приделаны. Да и на венце царском такой же крыж появился. А ведь был восьмиконечный. Правда, — я хохотнул, — хе-хе, звездообразный. Иезуиты Филарета науськали на перемены. Без этого ему бы денег ни голландцы, ни англичане не дали. С тех времён и смута в народе пошла. Что царь у нас не настоящий, а латинянский. А у Ивана Васильевича-то на венце крест хоть и был сделан четырёхконечным, да на том кресте был и голгофский крест[1] нарисован.

— Да, какая разница, какой крест? — скривился Алексей. — Главное — Богу молиться и добрые дела творить. Вон, отец мой, сколько юродивых при дворце содержал! И молился с утра до вечера. Не это главное?

— А кому молился-то? — спросил я, усмехаясь. — И как? Понаехали католики-поляки и голландцы-лютеране и ну церковь русскую порочить, да своих ближних в церковные начальники ставить. Так за пол века пришли к расколу и раскололи-таки церковь.

— Э-э-э… Так причём тут моя борода? — насупившись, вдруг спросил царевич.

— А притом, что твой дед Михаил первым из русских царей стал лицо наголо брить. С этого стало понятно, что к он расколу приведёт церковь. Я про то и отцу твоему говорил. Предостерегал от брития лица, да, видимо, раскол и нужен был врагам Руси. Лжедмитрия порицали за голое лицо, а твоего отца, думаешь, признавал народ? Любил? Тоже бороды брили. И родича твоего Милославского и других ближних: Плещеева, Морозова, Матюшкина, что нагло обдирали народ и брали взятки даже с фальшивомонетчиков и отпускали их, тоже любил? Бунтовал народ в соляном бунте и в медном, зазря думаешь? Ну, утихомирили люд. А что с тех пор изменилось? Да ничего. Так же воруют твои помощники. Только, что Морозова нет. Так сейчас ещё и веру сломали… Думаешь простит тебя люд христианский и посадит на престол?

— Так причём тут борода моя? — едва не заплакал Алексей.

— А притом… Ежели, как отец брить её собираешься и веру старую хулить, так я в том тебе не помощник. Крикнут меня на царство, не откажусь, а ежели даёшь зарок, что исправишь беду, что твой отец учинил, сразу и скажи. Почестному! С крестоцелованием!

— Да, как же исправить беду-то? — со всхлипыванием спросил Алексей. Однако глаза его были сухи, взгляд напряжен прищуром, а губы сжаты.

— Ох и непрост наследничек! Ох и не прост! — мелькнула мысль. — Нельзя ему верить.

— Помогу я тебе, Алёша, взойти на престол и исправить сделанное твоим отцом, только ты слушайся меня, а не твоих воровских родичей. Они ведь на земли церковные нацелились и на богатства храмов и монастырей, что не смиряться с новыми правилами и обрядами. А людей, что против решения собора пойдут, как не пограбить? Ради этого всё затеяно, а не ради правды. Грабежи уже сейчас начались. Знаешь, нет? И первой боярыню Морозову грабить станут. Много у неё богатств от Бориса Ивановича осталось. И твоего отца этим прельщали. Говорил он мне. Да и сам я получил имущество Никиты Ивановича Романова, поднявшего смуту во время солевого бунта. Так, что, это на Руси правило такое: «грабь» соседа. А для сего создавай благоприятную ситуацию… Вот и создали ваши помощники и родичи за «ради пограбить» ещё одну смуту. Большую смуту… Но вней и они сами сгинут, и тебя погубят. Большие силы за казаками.

Я смотрел на царевича очень серьёзно, сдвинув брови и совершенно не улыбаясь. Да и не до смеха мне было, если честно. Вся моя игра шла настолько «на тоненького», что любое движение бровей могло перечеркнуть все мои «хитромудрые» ухищрения по разводке власть предержащих. Не хотелось мне большой кровью получать власть. Хотелось, э-э-э, чтобы было всё «по согласию». Ну… Или, хоть бы не так болезненно, что ли… Да-а-а… Гуманист, млять, едрит Мадрит!

Но не резать же младенцев! Хотя… С меня бы, или с кого другого «наследничка», кожу содрали бы с живого. Да и убивают тут не только «зрелые» по моим старым меркам, мужчины, но и дети, достигшие возможности пользоваться оружием. От понятия «зрелости» мне пришлось избавиться после примерно трёх месяцев столкновений с калмыками. Когда в тебя из лука стреляет двенадцатилетний мужчина и, сука, попадает стрелой прямо в грудь, защищённую правда нагрудником, то ты стреляешь в ответ, иначе он следующим выстрелом может попасть тебе в незащищённый ничем глаз. Просто у меня кираса была не видна под кафтаном, а обычные кольчуги калмыкские мальчики пробивали легко. Наконечник входил сантиметров на пять но, думаю, мне бы хватило. Особенно если знать, что наконечники вымазаны каким-нибудь опасным для здоровья дерьмецом.

Так вот, я смотрел на царевича очень серьёзно. А он очень серьёзно смотрел на меня. Ещё бы. Тут его судьба висела на тонкой нити, которую, он думал, я мог разрезать в любой момент.

— Ты хочешь, чтобы я поклялся тебе? — наконец-то спросил он. — Я — царевич, наследник престола?

— И я наследник того же престола, причём, царя, пленённого поляками, которые… Но не будем продолжать меряться, э-э-э, родословной. У меня она, если брать по персидской линии, гораздо богаче. Я же хотел поклясться тебе по просьбе твоего отца, почему бы не поклясться и тебе.

— Ну-у-у… — промычал, поморщившись, царевич.

Он что-то хотел ещё сказать, но сдержался.

— Не по годам ведёт себя наследник, — подумал я и сказал, — Короче. Будешь только меня слушаться?

— Тем более, что казаки в Москве уже присутствуют, но, похоже, это — лазутчики. И, честно говоря, я собирался посадить тебя на трон, дождаться своего войска, идущего из Симбирска, и отъехать вместе с ним на Ахтубу. Волгу надо охранять. По ней вся торговля с Голландией и Британией идёт. Нельзя сорвать контракты по фьючерсам. Да и пшеница, горох, чечевичные и другие бобы в Москву поступает с моих полей. Волгу захватят, начнётся голод.

— Да, Волгу надо охранять, — вроде немного успокоился Алексей. — А этих куда? Э-э-э… Милославского и…. Э-э-э… Других. Патриархов, митрополитов… Они ж меня анафеме предадут.

— Этот патриарх, Иосаф, да? Которого собор назначил, и сам не рад, что принял сан. Я так думаю. По крайней мере, полагаю, что у меня получится его убедить, вернуть всё в «зад» или, хотя бы, не начинать преследовать старообрядцев. Других митрополитов сразу закрыть в монастыри под начало[2] монахов.