Собственность Короля (СИ) - Субботина Айя - Страница 4

Меня уже стерегут?

Да что вообще тут творится?!

— Анна, знакомься. — Отчим кивает на незнакомца. — Шубинский, Алексей Юрьевич.

— Просто Алексей. Ненавижу формальности.

Пока я пытаюсь справиться с оцепенением, Шубинский галантно берет мою руку и слегка притрагивается к ладони абсолютно холодными сухими губами. Они настолько ледяные, что я чувствую себя заклейменной этим поцелуем и, начихав на вежливость, грубо выдергиваю ладонь из его узловатых тонких пальцев. На этот раз он добавляет толику снисходительности в свою улыбку.

— Рада знакомству, Алексей Юрьевич, — выдавливаю из себя, и снова смотрю на отчима. — Могу я теперь пойти к себе? У меня был тяжелый перелет.

Вместо того чтобы ответить мне, Рогов как будто ждет отмашки Шубинского.

Тот же, зачем-то, начинает нарезать вокруг меня метр за метром, осматривая, ощупывая, лапая своим оценивающим взглядом, словно товар на ярмарке. В тишине, которую не решается нарушить ни один из нас, слышны только его равномерные выверенные шаги и мое резкое, испуганное дыхание.

— Пожалуй, — наконец, нарушает молчание Шубинский, — вам нужно кое-что обсудить, а мне как раз пора. Был рад знакомству, Аня.

Он уходит, явно не случайно проигнорировав протянутую отчимом ладонь, и когда дверь за Шубинским закрывается, отчим грубо матерится сквозь зубы, распечатывая новую пачку сигарет.

— Сядь, — тычет в освободившееся кресло. — И налей себе чего-нибудь. Разговор будет не сказочный.

Мне хочется ляпнуть, что за три года, что он был женат на моей матери и жил под крышей этого дома, можно было запомнить, что я не пью, но вместо этого молча усаживаюсь в кресло. Меня передергивает, когда кожи касается обивка, еще хранящей отпечаток тела Шубинского.

Место, где он сидел еще минуту назад, такое же ледяное, как его губы и взгляд.

Глава третья: Аня

Отчим долго и сосредоточенно дымит, никак не пытаясь начать обещанный тяжелый разговор, но, в конце концов, нарушает молчание неожиданным вступлением:

— Лечение твоей матери стоило очень дорого. Больше, чем я предполагал.

Зачем он об этом? Мама умерла год назад — так и нужно попрекать покойницу за то, что даже когда от нее один за другим отказываюсь все именитые центры онкологии, она все равно до последнего хваталась за надежду на выздоровление?

— Ты помнишь, что некоторые… лекарства, — Рогов морщится, тычет в пепельницу сигарету и тянется за следующей, — были баснословно дороги? А в последние годы магазины «ДиджиАрт» перестали приносить доход и мы, фактически, работали себе в убыток, потому что твоя мать не захотела продавать их, когда были желающие купить. За хорошие деньги.

— Я не понимаю, о чем и зачем этот разговор, — нервничаю и непроизвольно повышаю голос.

Отчим не медлит с ответом, и когда его здоровенный кулак впечатывается в столешницу, я подпрыгиваю на стуле.

Внезапный страх и нехорошее предчувствие сковывают по рукам и ногам, и даже горло сводит противным спазмом.

То предупреждение Паши… В моей голове оно превращается в тревожный набат.

«Зря ты приехала…»

— Долг твоей матери… — Рогов снова тянется за сигаретой, но на этот раз не прикуривает, просто вертит ее в руках и, в конце концов, ломает. Табачная стружка рассыпается по хаосу разбросанных на столе документов. — Ты знаешь, кто такой Шубинский?

Пожимаю плечами.

Мне иногда знакомы какие-то фамилии, но это совсем не из-за того, что я могу знать всех этих людей. Это просто потому, что в мире много фамилий и много однофамильцев.

— Если вы имеете в виду, знаю ли я этого человека, то нет, — брезгливо морщусь и снова непроизвольно вытираю ладонь об одежду. — Я бы запомнила, если бы…

Моя длинная пауза многозначительна: «… если бы хоть однажды встретила этого Кощея Бессмертного».

— Он — один из самых крупных застройщиков. Сидит не только на госконтрактах, но и строит по договорам для зарубежных инвесторов. Он был другом твоего отца и сопереживал твоей матери, когда ее болезнь начала прогрессировать.

Это ложь. Я знала всех друзей отца. Он погиб, не дожив до моего шестнадцатилетия всего неделю. Если бы Шубинский действительно был папиным другом, то бывал бы у нас в гостях, хотя бы изредка. А я абсолютно уверена, что только что видела его впервые в жизни.

— В наше время, Анна, никто не занимается благотворительностью. Надеюсь, ты достаточно взрослая, чтобы это понимать. «ДиджиАрт» задолжала Алексею крупную сумму.

Я придерживаю реплику, что сеть торговых точек не может быть настолько одушевленной, чтобы самостоятельно влезть в долги.

Но этот разговор как будто превращает кресло подо мной в сковороду, и я непроизвольно ерзаю, чувствуя, как кто-то уже поджег под ней огонь, и ребристая тефлоновая поверхность начинает стремительно раскаляться.

— Я до сих пор не понимаю…

— Все ты понимаешь! — снова рявкает отчим. — Думаешь, твоя учеба ничего не стоила? Думаешь, частная школа твоей сестры — это тоже просто так? А постоянные проблемы твоего брата? Ты понятия не имеешь, сколько мне стоит каждый раз вытаскивать его из дерьма!

В нашей семье, я — самая старшая. Мне двадцать три. Денису, моему брату, в этом году исполнится девятнадцать, и он правда все время попадает в какие-то неприятности. Психологи — которых у него было много — наперебой говорили, что это из-за отсутствия отцовского воспитания и что так он выражает свою глубокую внутреннюю боль, ведь если бы не Денис, папа, возможно, был бы жив.

Я гоню прочь эти мысли.

Нельзя. Здесь, при этом человеке нельзя вспоминать о самой большой трагедии моей жизни. Никто и никогда не увидит моих слез. Тем более — их не увидит Рогов.

Еще у меня есть сестра — Марина, ей всего тринадцать, но она подает большие надежды. Отец говорил, что именно она однажды прославит нашу фамилию Нобелевской премией.

— Родители оставили нам наследство, — пытаюсь держать лицо и не поддаваться на провокации Рогова. — Это приличная сумма, ее хватит, чтобы перекрыть любой долг, я абсолютно в этом уверена.

Я тысячу раз видела, как он проделывал это с матерью: выводил ее на деструктивные эмоции, доводил до морального коллапса, после чего она была готова отдать Рогову все, лишь бы он перестал злиться. Со мной так не выйдет.

— Она уверена, — раздавливая в ладони сигаретную труху, кривляется Рогов. — Ты приезжала домой только чтобы о тебе тут не забывали. Заявлялась как королева: с подарками, купленными на мои деньги, в нарядах, купленных на мои деньги, из красивой американской мечты об умной студентке Беркли, которой жизнь откроет все дороги!

— Не ваши, — не могу не сказать.

— Что? — кривится Рогов.

— Это были не ваши деньги. Это были деньги моих родителей, и вы не имеете права упрекать меня этим, потому что лично из вашего кармана я не потратила ни копейки.

— Ты ничего не знаешь о моих карманах, Анна, — гадко усмехается он.

— Потому что никогда в них не лезла.

— Когда-нибудь, жизнь очень сильно накажет тебя за то, что ты не умеешь вовремя закрыть рот, — угрожает Рогов. — Ты ничему не учишься, вся в отца — такая же… королева жизни, только с голым задом.

Этот разговор становится еще неприятнее, чем оценивающий взгляд Шубинского, от которого я до сих пор никак не могу избавиться.

Я поднимаюсь, иду к двери, но когда открываю ее — охранник стоит поперек выхода, словно колосс. Пытаюсь протиснуться наружу, но это бесполезно — он даже не шевелится. С таким же успехом я могу пытаться пинать валун, но вряд ли добьюсь результата, если не считать за результат парочку сломанных костей.

— Алексей, — слышу хриплый голос отчима, — зайди, пожалуйста.

Охранник, вместо того, чтобы уступить мне дорогу, жестко вталкивает обратно в кабинет всей своей необъятной тушей.

А когда дверь за ним закрывается, я понимаю, что Паша был прав — зря я приехала.

Рогов кивает на кресло, из которого я только что встала. Мордоворот кладет руку мне на плечо, и на миг я чувствую себя вколоченной в землю сваей — даже колени подгибаются. И вот так, словно непослушную заводную игрушку, силой усаживает обратно. В ответ на мою упрямую попытку встать и с молчаливого одобрения отчима, начинает демонстративно хрустеть пальцами.