Царь нигилистов 6 (СИ) - Волховский Олег - Страница 4

Саша представил Склифосовского, они поднялись к кузену, и Николай Васильевич осмотрел больного.

— Воспаление есть, — задумчиво проговорил Николай Васильевич.

— Здеккаудер говорит, что решительно началось выздоровление, — сказал дядя Костя.

Никола и правда выглядел ожившим, сидел на кровати, улыбался, и в глаза вернулась привычная шкодливость. Только иногда подкашливал.

— Только его надо очень беречь, чтобы не было рецидива, — добавил Константин Николаевич. — Саша… государь говорил, что у вас очень мало лекарства.

— Осталось три дозы, — признался Склифосовский.

— Отдайте Ростовцеву.

— Дядя Костя, только, если станет хоть немного хуже — ты сразу звони папа́, — сказал Саша. — Я что-нибудь придумаю.

После Мраморного дворца Саша поехал в Царское село, а Склифосовский — в гостиницу.

Вечером пришла телеграмма от Пирогова. Он был готов выехать в Петербург.

«У нас в Киеве тоже есть немного пенициллина, — писал он. — Я возьму с собой».

В субботу пятого декабря царская семья переехала в Петербург. Папа́ сам показал Саше его готовые апартаменты — те самые две комнаты в фаворитском корпусе с окнами на Зимний дворец и Миллионную улицу.

Саша предпочёл бы, чтобы они выходили на Неву, но, как говорится, дарёному коню…

Шёлковые обои в кабинете были светло-золотистыми, почти как у Никсы в Царском только более размытого оттенка. Это Саша одобрял. Но мама́ зачем-то повесила на окна тяжёлые синие шторы. Ну, просил же посветлее!

Темно-синий вгонял в депрессию и вызывал ассоциации на Окуджаву:

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Спальня была оформлена в зеленых тонах, даже скорее салатовых. Только шторы были цвета морской волны. Ладно! Хоть не синие.

Саша распахнул их, чтобы видеть небо, солнце, снег и суету города.

А так всё было: большой письменный стол, диван и кресла в кабинете. Правда, тоже синие. Изящной формы люстра с позолотой и масляными, кажется, лампами. Камин с зеркалом над ним.

В спальне, понятно, раскладушка. Над ней — портрет папа́ в овальной раме и иконы Богородицы и Спасителя.

Киссинджер тут же оккупировал хозяйскую кровать, не дождавшись установки когтеточки, свернулся клубком прямо под иконами и включил «трактор».

Большая часть стен была свободна. И Саша открыл ящик со своими вещами, вынул «Двух женщин на берегу моря» Писсаро и поискал для них подходящее место. Вот здесь, пожалуй, в спальне, напротив окна. Приложил. Полюбовался.

Или лучше в кабинете?

Папа́ неодобрительно посмотрел на негритянок на фоне туманного мыса: одну босую, другую — с огромной корзиной на голове. Поморщился. Вздохнул.

— Доволен? — наконец, спросил он.

— Ещё бы! — не стал придираться Саша. — Спасибо огромное!

— Я отправил в Сибирь письмо про твою Вачу, — сказал царь. — На карте она есть.

— Отлично! — улыбнулся Саша. — Значит, осталось открыть золото. Ответа ещё нет?

— Думаю, письмо ещё не дошло, — предположил царь. — В ноябре отправили.

— Всё равно не сезон, — усмехнулся Саша. — Там, наверное, сейчас снега по пояс. Недалеко от Байкала? Я угадал?

— Вёрст семьсот.

— Ну-у… Сибирские масштабы.

— Есть ещё новость, — сказал царь.

— Да?

— Вчера был разговор с Москвой по воздушному телеграфу.

— По радио? — переспросил Саша.

— Да.

— И опять без меня!

— Ты был занят пенициллином и Ростовцевым, — сказал царь. — Я не хотел тебя отвлекать.

— И как связь?

— Ненамного хуже проводной. Я до сих пор не могу поверить! Теперь Киев, потом Варшава и, наконец, Сибирь.

— Кавказ, Дальний Восток, остров Сахалин, — продолжил Саша.

— Да! — воскликнул папа́.

— Но это не отменяет телеграфа, — заметил Саша. — Системы связи лучше дублировать.

— Саша! — сказал царь. — Я очень тебя ценю!

— Папа́, а можно мне в кабинете поставить раскладушку для Склифосовского? Он был вынужден остановиться в гостинице и, боюсь, не самой лучшей.

— Не нужно, найдём для него комнату.

Когда царь ушёл, Саша продолжал обживать квартиру. Установил когтеточку. Киссинджер, впрочем, приоткрыл один глаз, встал, потянулся, потоптав лапами одеяло, покосился на своё законное имущество, да и перевернулся на другой бок.

Саша позвал Кошева с Митькой, и они занялись развешиванием картин. Для Писсаро окончательно место определилось всё-таки в спальне. Этот пейзаж оказывал на него умиротворяющее действие.

В кабинете повесил Мане: «Голову старой женщины» и «Портрет мужчины».

Вынул из ящика «Мальчика с вишнями». И история картины совершенно чётко всплыла у него в памяти. И ведь читал там в будущем, но не вспомнил, когда впервые держал её в руках в числе бабинькиных подарков. А сейчас, как молния.

Этого мальчишку Эдуард Мане часто видел в своём квартале на улице Лавуазье, часто писал с него то ангелов, то амуров, то бродяжек. И наконец попросил его родителей, людей очень бедных отдать мальчика ему в услужение: мыть кисти и выполнять мелкие поручения.

Жизнь у художника должна была казаться мальчишке раем после убогой лачуги его родителей, однако он порою страдал приступами необъяснимой тоски, а потом пристрастился к сладкому и ликерам, которые начал воровать у хозяина.

Наконец, Мане потерял терпение и пригрозил сорванцу, что отошлёт его обратно к родителям. После этого художник ушёл, и дела надолго задержали его вдали от дома.

А когда вернулся, мальчуган висел в петле на створке шкафа. Он уже окоченел, поскольку был мёртв несколько часов. Ему было 15 лет.

Саша ещё раз внимательно посмотрел на портрет. Широкое простое лицо в обрамлении светлых волос, нос картошкой, ямочка на подбородке, круглая красная шапочка, похожая на турецкую феску, красные вишни в руках. Губы растянулись в улыбке, а глаза не смеются — нет. Скорее, плачут. Что-то такое есть в этом взгляде, что позволяет догадаться о трагическом конце. Возможно, у героя картины уже тогда была депрессия. Но таких слов не знали даже в Париже.

Саше не хотелось вешать в спальне портрет самоубийцы. Пусть будет в кабинете. Чтобы иногда бросать на него философский взгляд и вспоминать о том, как хрупка человеческая радость, и счастье, и юность, и веселье. И как смертоносны могут быть слова.

Место на стенах кабинета нашлось и патенту на чин штабс-капитана, и коллекции привилегий, а над столом — графическому портрету Джона Локка. Тому, который подарил в Москве ректор Альфонский. Зато карикатуры О. Моне заняли место в спальне: пусть поднимают настроение.

Разобравшись со своими вещами, Саша отправился в гости к Никсе.

У брата было целых три комнаты в бельэтаже, то есть на втором этаже. Оформляла мама́, так что они казались увеличенной и более роскошной копией комнат Саши.

В кабинете обои были бежевыми, что никак не мешало наличию синих штор. Большой письменный стол стоял торцом к окну и казался довольно удобным: со многими ящиками и синим сукном на столешнице. Обивка кресел, стульев и сукно на конторке — того же ультрамаринового оттенка.

Рядом с письменным стоял трёхъярусный столик, похожий на сервировочный, но с книгами. Напротив — невысокий книжный стеллаж.

— Обитель будущего просвещённого монарха, — одобрил Саша.

Никса улыбнулся.

Из образа выбивалась почти полноразмерная кукла в полном японском доспехе, висящая на стене над книгами и окруженная восточным оружием.

Впрочем, почему выбивалась? Интересуется Востоком будущий просвещённый монарх.

Среди оружия парочка катан. Настоящих заточенных. Еще в прошлой жизни о такой мечтал. Но оппозиционному адвокату не стоило иметь в доме оружие, даже холодное, даже без заточки.

Теперь у Саши тоже имелась некоторая коллекция из подарков родственников на различные праздники. Но состояла в основном из кавказских образцов. Тоже неплохо, конечно, особенно кубачинской работы, но он предпочёл бы самурайский меч, вакидзаси и, например, танто. Для напоминания о бренности бытия. И свиток со стихотворением в нише.