Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 48

А он всё это время молчал. И сейчас тоже не делал попыток возобновить разговор.

Ну что же, пасс засчитан, один-один.

Но пришлось отвечать:

— Нет плохих ролей, — не менее пафосно (причём подчёркнуто пафосно) ответил я, — есть плохое исполнение. Или плохие актёры. Или плохой репертуар…

Дальше я развивать мысль не стал, но Завадский понял и побагровел:

— Я предлагал ей хорошие роли! Никто не виноват, что она…

— Конечно-конечно, — лучезарно улыбаясь, перебил его я, — никто не виноват. А актёр без ролей жить не может. Поэтому у Глориозова появилась свободная роль, вот она и пошла играть. Что здесь ужасного?

— Она делает Глориозову репутацию! — фыркнул Завадский.

— Вам она сколько лет её делала? — прищурился я и добавил, — попробуйте лучше этот сыр, Юрий Александрович. Это Дуся делала, из домашнего творога. Ей из деревни привозят. Жирный такой, рассыпчатый, чудо, а не творог.

Но Завадский сыр не хотел. Он хотел разборок. Поэтому, даже не посмотрев на Дусин сыр, возмущённо сказал:

— Не надо лезть, куда вас не просят, Иммануил Модестович!

На эту сентенцию я не стал отвечать никак.

А Завадский уже завёлся:

— Не надо лезть в искусство грязными руками!

Ответить я не успел, дверь без стука распахнулась и на пороге застыла Фаина Георгиевна:

— Муля, ты представляешь… — воскликнула она, и осеклась, увидев Завадского за моим столом, мирно пьющего чай.

Он тоже никак не ожидал её тут увидеть, дёрнулся и расплескал чай на свежеоткрохмаленную Дусей скатерть. На кипенно-белой поверхности расплылось рыжее пятно.

— Это что ещё такое⁈ — возмутился он, и посмотрел на меня.

— Это называется свинство, — подсказал я, — Дуся старалась, скатерть крахмалила. Между прочим, это ещё моей бабушки скатерть. С родовыми вензелями. Она сама лично вышивала.

Но на Завадского моя семейная история не произвела совершенно никакого впечатления. Как и не было раскаяния на его красивом лице. Синие глаза метали молнии, губы кривились.

Он уже собрался сказать что-то явно язвительное, когда Фаина Георгиевна опередила его и обратилась, почему-то ко мне с ехидными словами:

— Да уж, Муля, не ожидала от тебя такого! — свирепо сказала она, — ты приглашаешь в гости человека, который уничтожил меня!

Я аж икнул от неожиданности.

— Вы пытались растоптать мой замысел, Фаина! — вскричал вдруг Завадский.

— Да шо вы гаварите! — на еврейский манер ответила Фаина Георгиевна и вошла в комнату. Она была настроена решительно, и я понял, что всё только начинается.

— Вы постоянно топчете мой замысел! — не унимался Завадский.

— Какой замысел? — не понял я (точнее я-то сообразил, но пытался немного разрядить обстановку).

— Ах, там был великий замысел! — деланно расхохоталась Фаина Георгиевна, — он решил поставить «Шторм» по-новаторски. Ты только представляешь это⁈

Она оглушительно расхохоталась.

— Это была визитная карточка «Моссовета»! — взревел Завадский, но Фаина Георгиевна не обратила на него никакого внимания и начала рассказывать, обращаясь только ко мне:

— Там, значит, по великому замыслу, перед началом пьесы мы должны были все сидеть за столами и читать свои слова перед зрителями. Ну, как бы мы превращаемся в персонажей пьесы. И тут же оркестр начинает играть что-то пафосно-возвышенное, а мы все берёмся за руки и дружно выходим со знамёнами и мётлами на коммунистический субботник! — она опять прямо залилась хохотом. — А потом радостно декламируем: «Субботник свободного труда»!

Она посмотрела на меня с едкой усмешкой и продолжила ядовитым голосом:

— А у меня там роль Маньки была. Ты представляешь, моя Манька-спекулянтка тоже ходит по всему субботнику с метлой и лопатой! Или с красным знаменем! Большего бреда не бывает!

Она хохотнула, но хохот вышел злым, обиженным.

Завадский вскипел:

— Это была прекрасная идея! Прекрасная! Пока вы не начали скоморошничать!

— А вот у Глориозова скоморошничать получилось на ура! — парировала Фаина Георгиевна. — Потому что он ставит спектакли буквально. Без новаторских великих замыслов! И не ломает артистов!

— Он бездарь! — взвился Завадский.

— Ага, если пьеса у Завадского получилась, он думает, что он гений, а если провалилась — так это актёры бездари и дураки, — сообщила мне Фаина Георгиевна мстительным голосом, игнорируя Завадского.

Тот не стерпел:

— Не зря я вас снял с роли!

Фаина Георгиевна покраснела:

— Муля, ты слышишь это⁈

Я слышал. И, чтобы прийти на помощь Фаине Георгиевне, сказал:

— А мне кажется, очень даже великолепный замысел…

Злая Фуфа аж задохнулась от возмущения. Завадский приосанился, а я продолжил невинным голосом:

— Представляете, если, к примеру, балет «Лебединое озеро» так поставить⁈ Все балерины-лебеди на сцене синхронно маршируют в стиле «строевой подготовки», ибо «балет должен воспитывать дисциплину!».

Фаина Георгиевна фыркнула, она поняла, что я подначиваю Завадского. А я продолжил живописать:

— А прима-балерина, уставшая от превращения фуэте в строевой шаг, «случайно» путает марш с танцем парижских апашей, а кордебалет подхватывает, изображая падающих гусей. Юрий Александрович в ужасе кричит: «Вы губите высокое искусство!». На что балерина отвечает: «Нет, мы его модернизируем. Это теперь новомодный гусиный перфоманс». И тогда Юрий Александрович отменяет марш, но добавляет лебедям каски и противогазы — «для атмосферы»…

Фаина Георгиевна залилась хохотом, и даже Завадский усмехнулся. Правда, посмотрел на меня недобрым взглядом.

А меня уже понесло:

— Или вот ещё пример. Юрий Александрович решает поставить «Вишнёвый сад» как «пролетарскую драму борьбы с буржуазными пережитками». Он требует, чтобы вы, Фаина Георгиевна, в роли Любови Андреевны вместо монологов о ностальгии размахивали кувалдой и пели частушки про коллективизацию.

Злая Фуфа заржала в буквальном смысле этого слова. Даже Завадский хрюкнул и тотчас же сделал вид, что это он пьёт чай.

— И вот спектакль начался, и тут появляетесь вы, Фаина Георгиевна, на сцене с кувалдой, но вместо частушек начинает бить ею по декорациям «вишнёвого сада», приговаривая: «Так вам и надо, эксплуататорские деревья! Это борьба с пережитками. Вы же хотели, чтобы сад вырубили? Вот я и помогаю!».

Фаина Георгиевна, всё ещё посмеиваясь, утянула мою чашку с чаем и угостилась Дусиным тортиком.

А вот Завадский смотрел на меня задумчиво.

— Так что вы хотели, Юрий Александрович? — решил прервать чайную идиллию я.

— Фаина Георгиевна, а вы не хотите вернуться ко мне в театр? — вдруг брякнул Завадский.

Злая Фуфа ошарашенно посмотрела на него.

За стенкой, в коридоре у соседей поднялась какая-то суета, слышались крики. А мы здесь сидели и решали важные вопросы.

Завадский уточнил:

— Я планирую новый спектакль ставить. Точнее это инсценировка Достоевского «Дядюшкин сон». Вы можете сыграть роль Марьи Александровны Москалевой.

Раневская посмотрела на него расширенными (точнее даже ошалелыми) глазами. Губы её подозрительно задрожали. А Завадский торопливо продолжил охмурять:

— Подумайте только! Москалева — это же первая дама в Мордасове! Это как раз под вас роль, Фаина Георгиевна! Нужно продемонстрировать весь спектр хитрости, умения вести интригу, управлять своим глупым мужем! Это же Наполеон в кринолине! И все это для того, чтобы заставить выжившего из ума князя жениться на ее дочери. А главное — заставить саму Зину. Вы здесь сможете развернуться на полную катушку… Только вы!

Я под столом, незаметно, наступил Раневской на ногу. Она очнулась и вздрогнула.

А я сказал:

— Фаина Георгиевна не будет играть больше в ваших спектаклях.

На меня посмотрели с удивлением и Завадский, и Раневская.

Завадский едко сказал:

— А с каких это пор, юноша, вы решаете за Фаину Георгиевну?

А я не менее едко ответил:

— С тех самых пор, когда вы её вышвырнули из театра, и она осталась без ролей. Считайте, я её импресарио.