Муля, не нервируй… Книга 2 (СИ) - Фонд А. - Страница 31

— А вы, собственно говоря, кем Присыпкину приходитесь? — раздражённо полюбопытствовал участковый. — И что вы делали сегодня в период с пяти вечера до девяти?

— Был в театре, — ответил я, — по служебной надобности. Как представитель Комитета по делам искусств СССР.

— Ясно, — помрачнел старший милиционер Смирнов, видя, что докопаться ко мне не получится.

— Они говорят, что Софрон занимался разбойным нападением! — запричитала Муза, размазывая слёзы, — он не мог! Он хороший человек! Не мог он!

— Разберёмся, — процедил старший милиционер Смирнов, что-то отмечая в своей папочке.

— Софрон напал на кого-то с ножом, — шепнула мне Белла и испуганно покачала головой.

Участковый ещё опросил остальных соседей, сходил посмотрел вещи Софрона в комнате, что-то еще выяснял, а я стоял на кухне, курил в форточку и малодушно радовался, что раздражающий фактор автоматически выбывает из игры. То, что его заберут и посадят годика на два-три, это как минимум. Тем более он рецидивист. Так что снисхождения ему не видать. А исчезнет Софрон — Зайке тоже тут делать будет нечего. А если не уйдёт по-хорошему, то мы быстренько с нею разберёмся. Получается, сейчас Муза остаётся одна. Чистый холст. И можно легко внедрять для неё мою «программу успеха».

Скажу честно, с Музой я начал не совсем правильно. Я сосредоточился на негативном факторе — на её непутёвом брате. А саму Музу я ещё даже не рассматривал как объект для изменений. Теперь же нужно посмотреть, что мы имеем в точке «А». А имеем мы затюканную немолодую женщину, сильно уставшую от жизни, которая живёт в вечном стрессе, недоедает, испытывает по отношению к себе хамское поведение брата и его сожительницы и пренебрежительное (опять же из-за брата) — от соседей. Она когда-то была балериной, жила искусством и ради искусства. Но век балерины недолог, и, когда она «вышла на пенсию», найти себя в обычной жизни не смогла. Сейчас подрабатывает то в гардеробе, то помощником костюмера, то ещё где-то. То есть самая низкооплачиваемая работа, к которой относятся довольно пренебрежительно. И после воздушных пируэтов и аплодисментов зрителей такое существование — вдвойне тяжело. И получается, что у Музы нет комфорта и спокойствия ни на работе, ни дома. Вот такая у неё «точка А». Она даже не нулевая, как было в случае с той же Ложкиной, а с огромным минусом. А какая у неё должна быть «точка Б»? А вот здесь, куда не глянь — можно притянуть всё, что угодно. Но, на мой взгляд, главные для Музы два критерия — это её востребованность и любовь. Причём я не имею в виду любовь мужчины. Любая любовь. Но главное — её любовь. Вот отсюда и будем отталкиваться.

Когда старший милиционер Смирнов ушёл, Муза заперлась в комнате и плакала. Все понимали и с сочувствием не лезли. Белла было сунулась предложить стакан сладкого чаю, стучала, стучала, звала, но Муза ей даже не ответила.

Ладно, ей нужно привыкнуть и смириться.

Я докурил, затушил окурок и вышел в коридор. Там, на новенькой деревянной лошадке, катался Колька. При виде меня он просиял и хвастливо сообщил:

— Дядя Муля, смотри, а у меня есть лошадка!

— Где взял? — деловито спросил я и добавил грустным завистливым голосом. — Я тоже такую хочу.

— Дядя Жасминов подарил! — захлёбываясь от восторга, сообщил Колька и сказал громким счастливым шёпотом, — а баба Полька побила дядю Жасминова. Папиным сапогом.

— Зачем? — удивился я.

— Так он папку спаивает, — рассудительно сказал Колька и дёрнул лошадку за деревянную гриву, — уже второй день. Сидят в чулане и водку пьют. И песню про коня поют. Папа тихонько, а дядя Жасминов громко. Бабка Полька сильно ругается. Не любит она эту песню. А я считаю, всё правильно, раз подарил мне лошадку, значит пусть поёт про коня.

Я согласно покачал головой и пошел к себе в комнату.

Там я с жадностью посмотрел в сторону недочитанного томика с приключениями Эдмона Дантеса и уже предвкушал уютный вечер с интересной историей. Но не успел причитать даже один абзац, как в дверь постучали.

Нужно срочно выяснить, кто открывает дверь, когда звонят Муле (четыре раза). Я оборву этому энтузиасту уши!

Я поплёлся открывать дверь. Стопроцентно кто-то из соседей с личными проблемами и в поисках совета. Может быть даже Лиля.

Но нет. Я ошибся. И на пороге комнаты мне улыбались (несколько натянуто, но всё же)… родители Мули (!).

Так что Герасим был абсолютно прав — Мулина мать долго не выдержала и вернулась (надо будет ему ещё какую-то коробку с деталями за проницательность подарить).

— Муля! Ты почему к нам не приходишь⁈ — воскликнула Надежда Петровна жизнерадостным голосом, словно и не ссорилась со мною (ох уж эти женщины!).

— Здравствуй, сын, — чопорно поздоровался со мной Адияков.

Я натянул на лицо причитающуюся к данному случаю радушную улыбку, поздоровался в ответ и посторонился.

— А где ковры? — растерянно спросила Надежда Петровна, оглядывая голые стены, и всплеснула руками.

— Я одолжил соседям, — признался я.

— Каким ещё соседям? — глаза у Надежды Петровны стали как блюдца. — Зачем?

— Ложкиной и Печкину, — ответил я на заданный вопрос, — у них свадьба.

— С ума сойти! Паша! Скажи ему! — Надежда Петровна, казалось, вот-вот заплачет, — как так можно?

Я не стал говорить, что вообще планировал подарить один из ковров им. А то у Мулиной маменьки вообще случился бы обморок.

Вместо этого я сказал:

— Чаю хотите?

Надежда Петровна и Павел Григорьевич переглянулись, и Мулина маменька кивнула:

— Спасибо. Не откажемся.

Я пошел разогревать примус.

Пока вода грелась, Надежда Петровна меня воспитывала:

— Муля, ты почему к нам не заходишь?

Я виновато развёл руками:

— Работы много.

— А Дуся говорила, что к Бубнову ты уже три раза заходил!

— А Дуся не говорила с какой целью? — рассердился я (ох и задам я этой Дусе за длинный язык).

— С какой же? — недовольно прищурилась Наденька.

Я не ответил, пошел заваривать чай, так как как раз вскипела вода.

— Ты разве не помнишь, что я с отчимом поругался? — спросил я, разливая чай в чашки, — из-за тебя, между прочим… И ушел я из дома в одном-единственном костюме. А потом, когда мы помирились, я решил забрать остальную одежду.

— Я это знаю! — воскликнула Наденька, — а ещё два раза⁈

Я посмотрел на Надежду Петровну скептически и сказал:

— А зачем ты тогда, маменька, помирила меня с отчимом? Если бы я знал, что это формально… Я же думал, что ты хочешь, чтобы я его поддерживал, общался…

— Его та девица поддерживает! — фыркнула Надежда Петровна и прицепилась с расспросами, — я слышала, её кислотой облили, да?

Я кивнул.

— Порядочную девушку никто кислотой обливать не будет! — заявила Надежда Петровна с таким апломбом, что Павел Григорьевич, который всё это время сидел и молча пил чай, не выдержал и с упрёком сказал:

— Надюша…

— Что Надюша⁈ — сварливо возмутилась она, а затем опять не выдержала и развернулась ко мне, — так что, Муля, свадьба у них отменяется, да? А я считаю и правильно! Не будет же профессор Бубнов содержать супругу с изуродованным лицом! Пусть она даже несовершеннолетняя!

— Мама, — тихо сказал я, — во-первых, свадьба будет. А во-вторых, там только немного на плечо попало. Прикроет одеждой и нормально будет. И Маше двадцать девять лет. Я тебе уже говорил об этом…

— Так ты что, пойдёшь туда… на эту свадьбу? — взвилась Надежда Петровна.

— Я же тебе уже сказал, да, пойду, — ответил я непреклонным голосом.

Надежда Петровна демонстративно схватилась за сердце и сказала умирающим голосом:

— Павлик…

Павел Григорьевич посмотрел на меня строгим родительским взглядом и сказал:

— Муля, мы тут с матерью подумали и решили…

От этого вступления я слегка напрягся, но решил послушать до конца. И Адияков меня не разочаровал. Точнее он меня капитально шокировал:

— Муля, я в твоём воспитании в силу определённых и не зависящих от меня причин участия не принимал, — начал издалека Павел Григорьевич, явно заготовленный из дома текст, но чуть сбился, однако потом-таки закончил правильно, — поэтому мы с твоей мамой подумали и решили…