Улыбка гения - Софронов Вячеслав - Страница 92

— Точно не помню, но смысл такой, будто шар воздушный где-то видели, а тебя самого — нет, пояснил Володя.　

— Как бы они меня разглядели, когда я внутри корзины находился? Тоже мне, паникеры. Ладно, расплатись лучше с мужиком, у тебя это лучше получится, а то он с меня сто рублей затребовал. Дай ему целковый, и ладно…

Глава девятая

Когда они въехали в Клин, то местные жители, ожидавшие возвращения воздухоплавателя, как только увидели тройку, дружно закричали: «Ура!» Тут же их окружила толпа людей, и каждый хотел пожать руку знаменитому ученому, некоторые бросали цветы, а несколько молодых людей вдруг начали распрягать лошадей с криками:　

— Дмитрий Иванович, мы вас на себе повезем, пусть лошадки　

отдохнут.　

— Не смейте этого делать, — возмутился Менделеев, — я вам не царская особа, не король африканский, чтоб меня на себе везти. Оставьте, я вам говорю, а то сейчас сойду и пешком отправлюсь. Володя, скажи хоть ты им, что за придурь такая!　

Но Владимир сидел в коляске и безудержно хохотал, радуясь известности своего отца, которая вольно или невольно касалась и его самого, а поэтому настроение у него было праздничное, что с ним случалось довольно редко.　

Он, как и отец, ощущал себя счастливым лишь в работе или на службе, где не было лишних минут для отдыха, а сейчас, в этой праздничной обстановке, он вдруг понял, что радость может быть и от того, что все вокруг ликуют и конца-края этому праздничному шествию не предвидится.　

Вдруг все замерли и повернули головы на противоположную сторону улицы, где на фонарный столб влез какой-то длинноволосый юнец с белым шарфом на шее, концом которого он размахивал, словно флагом, и отрывисто что-то выкрикивал, но что, Дмитрий Иванович за шумом толпы разобрать не мог. Он спросил у сына:　

— О чем это он, не пойму никак?　

— Стихи в твою честь, судя по всему, собственного сочинения, читает, — улыбнулся сын в ответ.　

Прислушавшись, Менделеев разобрал несколько зарифмованных строк:　

— Тьфу, чушь какая, — едва удержался, чтобы не выругаться, Дмитрий Иванович, — давайте, едем дальше, у меня уже голова заболела от этого шума.　

Кучер звонко щелкнул в воздухе кнутом, толпа расступилась, он шагом проехал до конца улицы, чтоб ненароком не зацепить кого, а потом, выехав на шлях, пустил коней рысью в сторону Боблово.

— Фу, слава богу, — глубоко вздохнул Дмитрий Иванович, — недаром говорят, что в жизни нужно пройти три главных испытания: огонь, воду и медные трубы. Вот эти самые трубы пострашнее первых двух будут. Многие, ох многие свои головы от радостей небывалых теряют, когда их начинают чествовать…　

— Так ведь не просто так, а за дело, — перебил его сын.　

— Знаешь, что я тебе скажу, не все дела мною еще переделаны, и если после каждого начнут вот так на тебя кидаться и ждать, что ты всех их обнимешь, перецелуешь, доброе словечко обронишь, точно голова кругом пойдет, обо всем на свете забудешь.　

— Ладно скромничать… Не так часто тебя и чествуют, радовался бы, — с легким осуждением ответил Владимир.　

— Да я и так радуюсь, разве не видно? Что жив остался, а то могли на части порвать, на кусочки. Вот тут вся бы моя слава и кончилась.　

Но Владимир, хорошо знавший отца, видел, что ему приятно пусть и такое проявление чувств, к которому он действительно не привык. Ему чаще приходилось отстаивать свою точку зрения, а особенно открытия, которые он делал, а коллеги не желали признавать. И теперь он действительно перестал ждать признания, и эта беснующаяся толпа была для него в новинку, непривычна.　

«А ведь настрой этих людей против любого, и тогда они кинутся на тебя и точно порвут тебя на части и будут считать себя правыми», — подумал он, но отцу ничего говорить не стал, не желая лишать его доброго расположения духа.　

…В имении Боблово, которое много лет назад купил Дмитрий Иванович и все переделал здесь на свой лад, их ждали съехавшиеся друзья, желавшие отметить благополучный полет Дмитрия Ивановича и услышать от него, что называется, из первых уст рассказ обо всех приключениях.　

Тут был его давний товарищ и ровесник Константин Дмитриевич Краевич, создавший своими руками несколько измерительных приборов, Илья Ефимович Репин, глубоко почитавший ученого и не раз обращавшийся к нему за советом для изготовления новых пигментов для живописи, и непременный Архип Иванович Куинджи, настойчиво проявлявший знаки внимания к жене Менделеева, Анне Ивановне, которая, впрочем, делала вид, что не замечает их. Менделеева это мало занимало, но он иногда подшучивал над другом, отчего тот обычно смущался, начинал отнекиваться, а потом все же признавался, что если бы не хозяйственные заботы, то из Анюты, как он ее называл, получился бы великолепный художник, и Дмитрий Иванович должен помнить об этом и ценить ее жертвенность.　

Сама Анна Ивановна с двухгодовалыми близнецами находилась в соседней комнате и, видимо, не слышала, или сделала вид, что не слышала, как вошли муж и его сын, который после развода Менделеева с первой супругой, его матерью, решил жить с отцом. Анна Ивановна этому не противилась, зная, что голос ее не будет услышан и принят во внимание, а потом привыкла, что во время частых заграничных отлучек мужа рядом находится близкий человек, к которому всегда можно обратиться за помощью.　

У них с Дмитрием Ивановичем родилось уже четверо детей, и у нее не всегда хватало сил уделять всем внимание. Да муж не особенно и настаивал на этом, тем более что в последнее время меж ними наступила непонятная отчужденность, которую ни тот, ни другой не спешили преодолеть.　

Первыми к отцу бросились старшая Люба, а за ней и Иван, ожидавшие, как обычно, подарков, как это у них было заведено после возвращения отца из поездки. Но он, подхватив их на руки, лишь расцеловал и никаких подарков не последовало, а потому они, недовольные, тут же убежали обратно в детскую и в гостиную, где собрались взрослые, выходить больше не желали.　

Наконец появилась и сама Анна Ивановна, церемонно подставила щеку для поцелуя, приняла у Дмитрия Ивановича верхнюю одежду и негромко спросила:　

— Как все прошло? Я очень переживала…　

— Началось худо, едва взлетел, а закончилось еще чище, чуть мужики на вилы не подняли. Приняли меня то ли за бомбометателя, то ли за беглого каторжника, едва успокоил их…　

— Не может этого быть! — всплеснула она руками.

Гости, с которыми Менделеев успел, еще не сняв с себя пальто, торопливо поздороваться, тоже всполошились.　

— Что за мужики? Что за вилы? — с удивлением спросил Краевич. — Надо об этом в полицию заявить, нельзя так оставлять.　

— Наши мужики все могут, философски заявил Репин, — однажды меня тоже чуть не побили, за вора приняли.　

— Подожди, Илья, знаем мы твои байки, до утра можешь рассказывать, пусть Дмитрий Иванович поделится впечатлениями, мне тоже интересно услышать, — остановил его сидевший чуть отдельно от остальных Куинджи.　

— Да пустое это все, — не спеша садиться и прохаживаясь по комнате от стены к стене, отвечал хозяин дома, думая о чем-то своем. — Правильно Илья Ефимович говорит, наших мужиков, если их натравить на кого, так они и родную мать ведьмой назовут. Начнешь с ними разговаривать, и на все то у них свое мнение есть, когда он с тобой один на один говорит. А ежели толпой соберутся, такой галдеж устроят, хоть святых выноси. И вправду, стоит кому-то искорку недоверия пустить меж них, считай, все, пропал человек, на которого им укажут. Ведь как они конокрадов бьют без всякой жалости, до смерти, и никто их не остановит, а полиция даже не суется туда, знает — без толку, круговая порука и виновного ни за что не сыскать…