Улыбка гения - Софронов Вячеслав - Страница 80

Затем, все так же крадучись, вернулся к себе в кабинет, где плотно закрыл дверь и извлек злосчастий платок из кармана, прижал его к лицу. Запах, исходящий от него, вызвал некоторые эротические картины, которые он, сколько ни стремился отогнать от себя, но одна сменяла другую.　

Он видел себя и Анну на покосе, ходящих босиком по скошенной траве между высоких стогов сена, взявшись за руки. И вдруг из-под одного из них выползла черная гадюка и впилась в обнаженную ногу девушки. Та вскрикнула, упала на землю, а он тут же бросился сверху, сдавил шею гадюки, отшвырнул и прильнул губами к ране, стараясь высосать смертоносный яд. При этом платье у Анны задралось вверх выше колен, и она даже не пыталась одернуть подол, лежала на спине, закатив глаза к небу. Он тоже перевел взгляд на небесный свод, где плыли кучерявые барашки облаков, и вдруг среди них увидел огромную русалку, поводившую рыбьим хвостом. В ушах у него раздался громкий стук то ли от нового прилива крови, то ли от чего другого.　

Он скомкал платок, провел им по глазам, прежде чем сунуть в карман, и лишь теперь разобрал, стук доносился от закрытой двери комнаты, громко спросил: «Кто там?», в ответ услышал голос сестры, вернувшейся домой. Она интересовалась, здоров ли он. Ответил, что здоров. И она ушла, поняв, что брата лучше не тревожить.　

Вечером, за ужином, он полез за чем-то в карман и не заметил, как вытащил тот самый платок. Анна, сидевшая напротив, ненароком подняла взгляд от тарелки и заметила у него в руке свою пропажу. Но сочла за лучшее промолчать, хотя, вернувшись из академии и едва зайдя к себе за ширму, уловив стойкий табачный запах, безошибочно определила, кто здесь был. А сейчас убедилась в том окончательно. Она в душе торжествовала, но боялась себе в этом признаться, не веря, решится ли она сама на ответный шаг.　

А что же Менделеев? Иной бы устыдился, будучи сорокалетним мужчиной, своих юношеских чувств. Приструнил себя, одернул, запрятал их глубоко-преглубоко, дабы кто-то со стороны не заметил, не упрекнул, сказавши: «Куда тебе, старому, замшелому, за молодой девкой гнаться? Уймись!» Нет, скрывать свою неожиданно вспыхнувшую, как сухой сноп травы, любовь, он не желал и даже гордился тем. Значит, еще способен на многое, на вторую попытку, и Бог ему судья в том; но никакие лицемеры, зорко следящие за грехами и промашками всех вокруг, но притом не желающие признавать своих собственных ошибок и просчетов.　

Ему ли было стыдиться своей любви, искавшему ее все эти долгие годы? Он сам давно поставил крест и втайне надеялся, минует его чаша любовных испытаний… Ан нет. В самый критический момент ему предстояло испить ее до дна. Радоваться ли тому? Конечно, да. Но безумно горек вкус предстоящих испытаний, и выдержать их далеко не каждый решится, а вот он рискнул идти до конца и не сдаваться, что бы ни случилось. Он верил, выдержит!

Глава шестая

Их встречи с Анной в гостиной стали едва ли не ежевечерними. Он ждал их с нетерпением и, похоже, она ничуть не меньше. Обычно она приходила первой, садилась за фортепиано и наигрывала какую-нибудь из знакомых мелодий, словно вызывая друга из тиши кабинета. И он торопливо, бросив начатую работу, забыв обо всем, широкими шагами, буквально влетал в гостиную с детской улыбкой на лице. Анна на какой-то миг поднимала глаза от инструмента. Тоже улыбалась ему и вновь напускала на себя независимость и полную отрешенность от внешнего мира, погружаясь в музыкальную мелодию. Но он понимал, это лишь ее защита от его страсти и напора, иначе нельзя, и она должна создавать видимость полного равнодушия и независимости к своему кавалеру.　

Но это всего лишь поза, игра для окружающих, а на самом деле все далеко не так, о чем известно лишь им двоим.　

Он обычно вставал, облокотившись на инструмент, напротив нее или садился в кресло, но не сзади, как в первый раз, а чуть сбоку, чтоб можно было видеть всю ее живущую в такт музыке фигуру и особенно контур часто меняющегося выражения лица; впитывал в себя каждое ее дыхание, незаметный поворот головы, легкое движение талии, порхающие тонкие руки. Он надолго задерживал взгляд на завитках волос, колечками нависающих вдоль лица; на вздымающуюся при дыхании высокую грудь, полуоткрытые губьг, такие нежные и желанные, к которым он миллион раз мечтал прильнуть, но, как в давней юности, никак не решался это сделать. При этом он забывал о своем возрасте, положении, укоризненных взглядах в его сторону сестры и племянницы, так и не решивших, как вести себя в этой ситуации. Он, словно необъезженный жеребчик, вырвался на свободу и теперь мчался в бескрайнюю степь, не ощущая хозяйской руки, через плетни, посевы, заросли репьев, крапивы, сметая все на своем пути.　

Неизвестно, как бы он повел себя, не будь рядом родных ему людей, стараясь при них соблюдать хоть какие-то приличия. Лишь когда прибегал отпросившийся у начальства Володя, он через силу смирял себя, пытался быть более сдержанным, вспоминал об отцовских обязанностях, интересовался оценками сына, тем, какие книги читает. Тот же, со своей стороны, всегда спрашивал о здоровье матери, сестры, просился вместе с Дмитрием Ивановичем навестить их в Боблово. Он обещал сыну сделать это в ближайшее время, ссылаясь на занятость, но тот по каким-то ему известным признакам понял, дело не только в отцовской загруженности, но и в чем-то ином. И вскоре безошибочно определил истинную причину редкого на его памяти веселого расположения отца, застав как-то его беседующим с Анной Ивановной. Нет, с матерью он так никогда не говорил: весело и непринужденно, отпуская шутки, смеялся, запрокидывая голову, и, увидев смотрящего во все глаза на него сына, неожиданно смутился, ушел к себе. Именно тогда Володя все понял. И, как ни странно, принял увлечение отца, даже встал на его сторону, и Анна Ивановна обрела в его лице стойкого защитника и сторонника.　

Почему? Наверное, в силу юношеского максимализма, любви к отцу. Он оказался для него ближе, понятнее. Тем более оба они были мужчинами, привыкшими прощать ошибки друг другу. Тем более чувства Дмитрия Ивановича никак нельзя было назвать мимолетной ошибкой или легким увлечением. Скорее они были выстраданы этим сильным человеком, привыкшим стойко переносить все тяготы и лишения. Уж так он был устроен, что ему оказалось трудно найти в спутники того, кто бы во всем разделял и принимал его взгляды. Он постепенно, шаг за шагом, отделялся от Феозвы и по прошествии лет вдруг понял, им не о чем говорить друг с другом. И она сумела обособиться, обрести определенную независимость, отмежеваться от мужа.　

В общении с Анной он боялся перейти запретную черту вседозволенности, что, как он резонно полагал, которую бы просто не позволила переступить сама девушка. Обычный адюльтер, столь широко известный в аристократической среде, был для нее просто неприемлем, к тому же в ее планы не входило обострять или ускорять ухаживания Дмитрия Ивановича, но она понимала и другое, вечно продолжаться его ухаживания не могут, рано или поздно должно произойти что-то такое, что напрочь все изменит. Вот только в чем будет заключаться то самое «нечто», знать ей было не дано.　

В один из вечеров Дмитрий Иванович зашел в гостиную, где, как обычно, собрались вместе «три девицы», как он зачастую шутил, держа в руках какую-то книгу. Он и раньше приносил альбомы с рисунками художников, географические карты, путеводители по Италии, разные справочники, но тут он с таинственным видом объявил:

— Лорд Байрон. Стихи о любви. Можно прочитаю вам некоторые из них?　

От его слов сердце у Анны сжалось от нехорошего предчувствия. Она хотела уйти, предполагая, чем может закончиться подобное чтение. Но Надежда Капустина удержала ее:　

— Куда ты? Останься. Интересно послушать.　

И она не смогла ей отказать, осталась. Екатерина Ивановна скептически поджала губы, не зная, что сказать, и лишь Дмитрий Иванович, ничего не замечая, встал в позу чтеца-декламатора и заунывным голосом начал чтение, открыв томик на одной из сделанных им собственноручно закладок: