Улыбка гения - Софронов Вячеслав - Страница 7

— А то как же, — живо откликнулся Плешков, — граф Толстой, большой бузотер и картежник. Говорят, проиграл в карты огромное состояние, а еще у многих офицеров денег в долг занял. Начальство его не любит и не ценит. Хотя он сам считает себя чуть ли не Юлием Цезарем. Препротивнейший человек, но отказывать ему в посещении моего дома не могу, поскольку за него просили одни мои добрые знакомые.　

Менделеев, выслушав, лишь кивнул и в ответ принялся более внимательно всматриваться в лицо поручика, пытаясь составить свое собственное представление о нем. Его внимание привлекал прежде всего большой лоб, густые, кустистые брови, висящие словно занавески на кухне, над глазницами, живущий как бы отдельно от лица прямой нос, проступающие желваки на скулах, выпяченный чуть вперед, упрямый подбородок, рот полукругом, опоясанный усами. А вот глаза, упрятанные внутрь, несли в себе какую-то непонятную внутреннюю силу и порой ярость, особенно, когда он начинал говорить что-то нелицеприятное для окружающих. Вместе с тем его привлекли дерзкое высокомерие, расправив широкие плечи, чуть выпятив грудь и держа голову на отлете, чем он старался подчеркнуть свое графское достоинство, невольно вызывая одним этим стойкое непринятие всех, оказавшихся рядом. И сам он сознавал, чувствовал собственную заносчивость, но как-то менять манеру поведения не хотел или просто не считал нужным. Потому вокруг него образовалось как бы мертвое пространство, переступить через которое решался далеко не каждый.　

Вот и сейчас офицер, которого он так дерзко перебил, в начале растерялся, не зная, что ответить, а потом собравшись с силой, зачастил скороговоркой:　

— Не нужно столь превратно судить обо всех, тем более, это далеко не так. Соглашусь, начальство наше тоже может ошибаться, но этому можно найти должное объяснение. Да, мы были не готовы столкнуться со столь сильным противником, превосходящим нас и численно и новейшим вооружением. Но мы не дрогнули и стояли до последнего…　

Но Толстой вновь прервал его:

— Не знаю, где вы там стояли, но мне выпало быть в самой гуще события, под вражеской бомбардировкой, и ощущение самое мерзкое. Укрытий никаких, кругом трупы, крики раненых, наши пушки не достают до противника, в то время как он выбивает всех в подряд, словно куропаток. Известно ли вам, но я лично счел нужным обратиться с предложением о переформировании имеющихся расчетов при батарее аж к самому барону Остенсакену. И что, вы думаете, он ответил? — Здесь Толстой замолчал и обвел собравшихся взглядом, надеясь услышать чьи-то выражения, но все молчали, не решаясь вставить хоть слово. Тогда он продолжил:　

— Этот спесивый барончик не придумал ничего лучшего, как передать мое послание нашим генералам. Я специально обошел их в своем послании, зная заранее их отношение к любым изменениям в уставе. Один из них вызвал меня к себе и заявил, мол, в его времена, ежели какой поручик высказывал свое мнение, не согласовав его с начальством, то его отправляли на гауптвахту, а то и совсем разжаловали в рядовые. Но я им такого удовольствия не доставлю и уже подал прошение об отставке.　

— Самое время, — заметил кто-то из собравшихся, — война проиграна и пора по домам.　

Менделеев, до того не проронивший ни слова, забыв, что он человек гражданский и далек от военных действий, а всё, что с этим связано, вдруг неожиданно для самого себя ввязался в спор:　

— Ничего еще не проиграно, — заявил он, сделав несколько шагов к офицерам. — Те удивленно повернули голову в его сторону и слушали с плохо скрываемой иронией на лицах. — Скоро зима, а это нам на руку. Их солдаты не готовы воевать в таких условиях, снабжение прервется, а тем временем подойдут наши резервы. Все помнят войну с французами. Именно зима сковала всю их армию, и они постыдно бежали. Здесь будет то же самое, я вам обещаю.　

— Да кто вы такой, чтоб учить нас? — спросил офицер, которого недавно осадил поручик.　

— Выпускник Петербургского института. Прибыл сюда на должность учителя естествознания, — ответил он.

— А, вот оно что, — разочарованно произнес чей-то голос. — Потому вы и нас надумали поучать. А мы уж думали, какой- нибудь канцелярист из Царского Села привез указ от императора продолжить кампанию. Тогда все понятно…　

— Мальчишка, — присоединился к ним Толстой, — вы даже мушкет от винчестера не отличите, а туда же.　

— Вот и заблуждаетесь. Из винчестера мне стрелять как раз приходилось, — ввязался в перепалку Дмитрий, не предполагая о последствиях и бессмысленности спора.　

— И как? Живы остались? Поезжайте в Севастополь, там вволю настреляетесь, коль вас самого не подстрелят.　

— Да, я не военный, но как русский человек не понимаю таких настроений, как у вас, граф. Стыдно бежать, когда еще ничего не решено.　

— Уж не вы ли хотите обвинить меня в трусости? А не боитесь, что я за это призову вас к барьеру?　

— Мне нечего бояться, я такой же дворянин, как и вы, и могу постоять за себя.　

Тот раз дуэли удалось каким-то чудом избежать, а вскоре Менделеев навсегда покинул Крым. Но о знакомстве с графом Толстым он помнил всю жизнь и не принимал все написанные им произведения. Считал, будто писать следует не о том и так. В свою очередь и сам Лев Толстой критически относился к работам ученого, не дав себе малейшего труда разобраться в них. Так и жили в одной стране два великих гения не признававшие трудов друг друга…　

…В Симферополе он оставался еще несколько дней, а потом буквально за вечер собрался и на другой день выехал в Одессу. Туда он добрался за четыре дня, нашел уютную и дешевую квартиру и приступил преподавать в Ришельевском лицее. На этот раз вести ему поручили математику.　

Одесса того времени — тихий торговый город. Где-то рядом шла война, а в ней, в гавани, стояли корабли сам разных стран. В городе шла бурная торговля привезенными товарами, и каждый одессит считал своим долгом знать цены на чай, пшеницу, ту или иную рыбу. Кстати, сами одесситы в изобилии ловили рыбу в море близ побережья. Дмитрия Ивановича раздражали разговоры с местными жителями, которые не преминули показать свои знания на те или иные цены. Менделееву от таких разговоров становилось тошно, и он уходил к себе домой, где все свободное время посвящал написанию магистерской диссертации. К весне она была закончена. И он сообщил об этом в Петербург и принялся поджидать вызов на защиту. Через две недели вызов пришел, и Дмитрий тут же отбыл в столицу.　

Защита магистерской диссертации по химической науке прошла блестяще. Присутствующие члены ученого завета задали соискателю массу вопросов, на которые он смог без запинки ответить. Возникли даже короткие прения по поводу предположения Менделеевым своего собственного метода определения удельного веса различных веществ.　

Тут он впервые понял, любое новое научное предложение вызывает протест тех, кто привык все исчислять по-старому методу. А он ожидал похвалы и признания именно за свою новую методику, но услышал в свой адрес лишь критические замечания.　

— Молод еще соискатель, чтоб замахиваться на основы, живущие в науке веками… — резюмировал его гипотезу один из старых оппонентов.　

Дмитрию не оставалось ничего другого, как согласиться с замечаниями.　

После защиты его учитель и покровитель профессор Воскресенский пригласил его к себе на кафедру и предложил занять вакантную должность приват-доцента в столичном университете. О таком повороте дел он даже не мог мечтать.　

Правда, жалованье было едва ли не нищенское, но то была его первая настоящая победа.　

И тогда он отправился на могилу матери, чтоб там поделиться с ней этим, и она вдруг явилась к нему в образе русалки, как некогда на мельничной запруде.　

Он не знал, что ей ответить, и сидел молча, уставившись в землю. Так, чуть посидев, он так же молча вернулся обратно, где его мысли переключились на предстоящую работу. Когда он пришел на кафедру подавать документы, то профессор Воскресенский с улыбкой заметил, провожая его до дверей: