Улыбка гения - Софронов Вячеслав - Страница 50

— Ты ведь уже две ночи подряд без сна сидишь, днем у тебя лекции. Доведешь себя так до крайности. А случись с тобой что? Куда мы с сыночком пойдем? Дома своего нет, за имение не заплачено. Опять же прислугу содержать, о продуктах уже молчу. Ты о нас совсем не думаешь, все свои бумажки строчишь да с колбочками возишься. Получается, они тебе милей, нежели мы с сыном. Нам как быть?　

— Ой, ты бы мне хоть душу наизнанку не выворачивала, пожалей, бога ради. Ничего со мной не случится, не впервой. В Париже почти неделю кутили без сна и отдыха. И как с гуся вода. Нечего меня хоронить раньше времени, успеешь еще. А сейчас не мешай, мне работать надо. Как я буду после слов твоих о чем-то другом думать? Ну посуди сама…　

— Вижу, о нас ты вспоминаешь в последнюю очередь. Добром это не кончится, помяни мое слово… 　

— Иди ложись. Да, скажи, кто там есть на кухне, чтоб чаю принесли, да покрепче. Уходи, не заставляй дверь на ключ запирать, лучше завтра поговорим… Утро вечера, сама знаешь…　

Оставшись один, Менделеев свернул несколько папиросок и разложил их на столе ровным рядком. Затем собрал в стопку разбросанные после диктовки исписанные листы, подвинул их на край стола, положив сверху крест-накрест образцы всевозможных горных пород, что постоянно лежали у него ровным рядком на кромке стола, подкрутил фитиль в керосиновой лампе, закурил и откинулся на спинку кресла, принялся размышлять сам с собой:　

— Володя советует привести несколько формул? Нет, не то… Писать длинный и скучный вывод, повторяя то, что было раньше? Тоже не подходит, хотя в крайнем случае можно и так. Может, раньше так бы и поступил, по сейчас хочется что-то другое — всеобъемлющее…　

Он взял лист бумаги, перо, обмакнул в чернильницу и начал писать.　

Перечитал, скомкал лист, швырнул в корзину, промахнулся, встал, поднял, снова кинул, не попал, повторил снова.　

Наконец, прошелся несколько раз по кабинету.　

…Принесли чай, он взял, не глядя, кружку, отглотнул и принялся вновь ходить с кружкой в руках.　

Рассеянно бросил взгляд на шахматный столик, стоящий в углу.　

Подошел, расставил, казалось бы, в хаотичном порядке фигуры, но там был свой ритм, свой порядок.　

Достал из стола карточки с названием химических элементов и вернулся к шахматной доске, стал подсовывать под фигуры карточки, начиная с верхнего ряда…　

Иногда останавливался, думал о чем-то, менял их местами и так до тех пор, пока карточки не закончились…　

Вновь сел за стол и стал чертить шахматные фигуры, а над ними значки химических элементов…　

Выполненный рисунок не удовлетворил его, и он перечеркнул свои художества, откинул листок в сторону.　

Принялся рисовать изображения, похожие на облачка, потом капли воды, куски минералов, колбы с кипящей жидкостью, постоянно сверяясь со своими записями. Но и этот лист он забраковал и отбросил в сторону.　

На другом он уже рисовал зверей со смешными мордочками, рыб, и наконец непроизвольно у него получилась русалка, но почему-то с рогами.　

Тогда он взял с полки несколько книг на иностранных языках и принялся искать в них то, на что никак не находил ответа.　

Незаметно он уснул с книгой в руках.　

Во сне губы его шевелились, и доносились едва слышные слова: «Hydrogen, Helium, Lithium, Beryllium, Borum, Carboneum…»

Он спал недолго, проснулся от грохота кастрюль и звяканья посуды на кухне. Умылся, посмотрел на себя в зеркало: красные воспаленные глаза, всклокоченная борода, растрепанная грива волос. И ни одной новой мысли в голове. Крикнул, чтоб принесли чаю и бутерброд. Увидел разложенные на шахматной доске карточки с химическими элементами, собрал их, сунул в карман костюма, висевшего тут же. Быстро перекусил и начал одеваться. Заглянула Феозва, вздохнула, спросила безнадежно:　

— Так и не ложился, как погляжу. Хоть бы погулять сходил, пока готовят…　

— Времени на прогулки нет, оставь меня одного.　

Та тихо исчезла, пошла на кухню. Он крикнул, чтоб горничная внесла свежую рубашку. Она впорхнула через минуту, повесила на спинку кресла. Он примерил, глянул в зеркало и сорвал ее с себя, швырнул за дверь, крикнул:　

— Эта худо поглажена! Давай другую! Я жду!!　

Та моментально внесла новую, он выхватил рубашку у нее из рук, покрутил и тоже швырнул за дверь с криком:　

— Неси глаженую! Что ты мне подаешь?! Распустились вконец!! Пороть вас некому!!　

Горничная начала подавать ему, боясь заглянуть внутрь хозяйской комнаты, одну за другой несколько свежих поглаженных рубах, и все они полетели за дверь в коридор, образовав целую кучу бесформенно разбросанного белья.　

А сам Менделеев, уже не в силах сдержаться, топал ногами и кричал так громко, что, казалось, было слышно даже на улице:　

— Мне подадут сегодня хорошо поглаженную, без морщин, сорочку? Я сколько буду ждать? Я кому сказал? Глашка! Феозва! Сколько это будет продолжаться? Я опаздываю!!!　

Просунулась голова испуганной жены и скрылась.　

Заплакал Володя в детской, туда забежала перепуганная едва ли не до потери сознания горничная, за ней нянька, подхватила ребенка прижала к себе.　

Плотно закрыли дверь.

Замерли.　

Крики продолжались еще несколько минут, потом все стихло.　

Хлопнула дверь в кабинет, и вновь стало тихо.　

Феозва тихо на цыпочках подошла к закрытой двери, несколько раз дернула за ручку.　

Закрыто.　

Из кабинета раздавались всхлипы и рыдания.　

Она прошла к себе, торопливо взяла в руки вышивку. Руки дрожали, иголка выпадала из пальцев, у нее началась дрожь во всем теле.　

Вдруг в комнату вбежал плачущий Менделеев и упал перед ней на колени, протянул руки и прерывистым голосом проговорил:　

— Прости, ангел мой. Прости меня, дурня. Не знаю, что со мной приключилось. Ты права, третью ночь без сна, нервы ни к черту, ничего не выходит. А тут еще сорочку подали мятую… Не смог сдержаться… Не мог…　

— Рубашка глаженая. Я сама проверяла. Боюсь, Глафира тоже уволится, как и предыдущая девушка. Наверняка по городу о тебе уже идет недобрая слава. Ты совсем не можешь держать себя в руках.　

— Ты права, я виноват. Глубоко виноват, но ничего поделать с собой не могу. Не в силах. Эта ярость, непонятно откуда она во мне берется. Весь свет немил. И не могу остановиться, пока не пройдет эта вспышка. Да, нужно отдыхать, гулять, ходить в театры, но у меня совсем нет свободного времени. Ты же знаешь…　

— Митя, приди в себя. Ты уже взрослый мужчина, не мальчик. А ведешь себя как капризный ребенок. Так же нельзя. Я боюсь сейчас с тобой говорить, ты в любой момент можешь опять поднять крик, всех напугать, поставить в неловкое положение. Иди успокойся окончательно, а вечером поговорим. Да, не забудь извиниться перед Глафирой, она девушка неплохая, но ты ее напугал, обидел, я видела слезы у нее на глазах. Хорошо? Сделай, как прошу тебя.

— Конечно, я извинюсь, — ответил он растерянно, хотя видно было, что думает совсем о другом.　

Действительно, он тотчас заглянул в детскую, увидел там сидящих, прижавшихся друг к другу молодых девушек, горничную и няньку, имени которой не мог вспомнить, с его тоже напуганным сыном на руках, подошел к ним, извинился, пообещал, такое впредь не повторится. Потом, неожиданно для себя, да и для них тоже, погладил одну из девушек по голове, даже попытался поцеловать руку горничной, но та, еще больше испугавшись проявления хозяйской ласки, тут же ее спрятала. Тогда он с вымученной улыбкой взял на руки хныкающего сына, попытался успокоить, походил с ним по комнате и вдруг, о чем-то вспомнив, вернул ребенка няньке обратно и чуть ли не бегом помчался к себе в кабинет и вновь уставился на шахматную доску.　

На кафедру он зашел, что называется, туча тучей. Мрачный, насупленный, весь ушедший в себя, прошел к своему столу и достал из портфеля бумаги, разложил их и начал просматривать. Секретарь с чем-то обратился к нему, но он отмахнулся, дав понять, что занят. Кто-то из находившихся там коллег завел разговор о погоде, но он так глянул в его сторону, что тот моментально замолчал, а вскоре и совсем поднялся и, не сказав ни слова, посчитал за лучшее выйти вон. Вслед за ним направились и остальные преподаватели, включая лаборантов, желая оставить Менделеева одного, понимая, ему не до них.