Улыбка гения - Софронов Вячеслав - Страница 16

— Ты забыла о наших чиновниках, без чьей подписи не одно самое талантливое изобретение не появится.

— Они-то тут при чем? Вот ты лично как от них зависим?

— Еще как! К примеру, в той же Германии во время моей стажировки я смело разместил у себя в квартире лабораторию и преспокойно занимался там своими опытами. А разве в России мне кто-нибудь позволит завести что-то подобное у себя дома?

— А почему бы и нет? — удивилась Феозва. — Никогда об этом не думала. Поясни, если не трудно.

— Если я только принесу домой какие-то приборы, а тем паче химикаты, тут же к нам в гости нагрянет полиция. Или ты не в курсе, что наши бомбисты собирают свои смертоносные снаряды, используя разные там химикаты? Могу даже назвать, какие именно, но воздержусь.

— Но ты же не собираешься никого взрывать, почему тебе нельзя заниматься своими опытами там, где тебе удобнее?

— Попробуй это объясни нашим твердолобым полицейским. Они поначалу загребут тебя в участок, продержат там несколько дней, пока разберутся, а потом станут регулярно наведываться к нам в гости без всякого приглашения.

— Никогда не думала об этом, — сокрушенно вздохнула Феозва. — Почему у нас все именно так происходит? Почему?

— Долго объяснять, да и ты вряд ли поймешь. И здесь свои законы. Отстала наша матушка Русь от Европы. Ох, как отстала! Пока мы от татар отбивались, землицу по крохам собирали, в Европе в это время университеты открывали. Вся ученость оттуда пошла. Недаром Петр Первый новые законы ввел, без них мы бы совсем одичали, азиатами стали.

— Но ведь сейчас император вновь те законы меняет, что не так?

— Поздно. Их нужно было лет сто, а то и двести тому назад менять. Долго раскачиваемся. Вот и с машинами разными так: англичане и немцы уже сколько лет как их строят, а мы только-только начали понимать, что без них не обойтись.

Когда они ходили по павильонам выставки, Дмитрий надолго задерживался у выставленных на всеобщее обозрение диковинных агрегатов, разглядывал их, цокал языком, выказывая одобрение, а некоторые даже ощупывал, гладил отполированные лопасти турбин и поршни разнообразных двигателей, лафеты дальнобойных пушек, приговаривая:

— Ой, чудно! Ой, здорово-то как! Хорошо!

Каждой новой вещи, увиденной им, он радовался, словно ребенок, получивший игрушку, которой у него до сих пор не было. Если же он встречал экспонат, назначение которого он не знал, то шел к стоящему у входа в павильон смотрителю и на плохом английском спрашивал у того разъяснения.

Когда был перерыв на обед, смотрители, сойдясь в буфете, расположенном здесь же, на выставке, с улыбкой обсуждали этого чудного русского, что ощупывал и чуть ли не облизывал каждый выставленный экспонат.

— Может, он просто ненормальный? — предположил один из них.

— Скорее просто чудак. Они, русские, все такие. Мой дядя морской офицер и ему приходилось бывать в России. Так он рассказывал, будто в порту, во время стоянки их корабля, вокруг него всегда собиралась толпа, а иные просились на борт, где с интересом разглядывали разные приборы, заглядывали в каюты, — стал рассказывать другой смотритель.

— Да, я слышал подобное о русских. Все они, как дети, любят все новое и то, чего нет у них, в России, — вступил в разговор третий из обедающих смотрителей.

— Варварская страна, говорят. Они охотно скупают все наши изобретения и платят за них неплохие деньги, — поддержал разговор один из присутствующих.

— Как думаешь, этот русский чудак богат? Тоже будет что-нибудь покупать у нас?

— Вряд ли. Он ни разу не спросил о цене наших экспонатов. Просто ходит и глазеет.

Менделеев же без устали продолжал разглядывать всевозможное оборудование и товары, но при этом записывал обо всем увиденном у себя в блокноте, на что смотрители просто не обратили внимания. В то же самое время Феозва, которую мало интересовали машины и прочая техника, надолго застряла в павильоне, где была выставлена фарфоровая посуда, мебель самых разных стилей и предназначений, скульптуры из бронзы и мрамора, картины известных художников. Дмитрий наконец-то заметил отсутствие жены и кинулся на ее розыски. Он скоро обнаружил ее в одном из павильонов, любующейся кружевными изделиями, привезенными из Голландии. Лично он не разделял пристрастия жены к такого рода предметам дамского туалета и поэтому сердито фыркнул:

— Наши мастерицы не хуже умеют. Пойдем лучше перекусим где-нибудь.

Феозва лишь вздохнула, но покорно пошла вслед за ним, кинув прощальный взгляд на голландское кружево.

— Знаешь, кого я встретила в одном из павильонов? — спросила она, подстраиваясь под широкий шаг мужа, обходя при этом вереницу очередных посетителей.

— Надеюсь, не английскую, королеву?

— Неужели она тоже будет на выставке? — не сразу поверив, спросила Феозва. — Как мне хотелось бы ее увидеть.

— И что же ты ей скажешь? Никогда не понимал этого бабского низкопоклонства. Она такой же человек, как мы все. Пусть королева, но это мы считаем ее таковой. А какой-нибудь полинезиец, не знающий об этом, даже не задумывается о ее существовании.

Зайдя в ближайшее кафе, они взяли несколько бутербродов и чайничек со свежезаваренным чаем, который Дмитрий считал ничуть не хуже, чем тот, что ему присылал какой-то знакомый аж из самой Кяхты.

— Когда я пробую чай, заваренный в Англии, невольно сравниваю нас с местными жителями и нахожу меж нами много общего, — задумчиво произнес он,

Феозва, наоборот, абсолютно равнодушная к этому напитку, предпочитала молоко.

— Ты так и не сказала мне, кого тут встретила? — напомнил он. — Рассказывай сразу, а то, как всегда, опять забудешь,

Феозва, сделав паузу, видно, испытывая обиду за непризнание мужем значимости английской королевы, неохотно выдавила:

— Я встретила самого Достоевского. — И добавила: — Он был не один, а с двумя дамами, его почитательницами.

— Это какой же Достоевский? — переспросил он.

— Тот самый, писатель. Неужели ты о нем не слышал?

— Еще как слышал! Моя сестра Екатерина даже состоит с ним в переписке. Знаю, что в Тобольской пересыльной тюрьме он побывал где-то через год после нашего отъезда. И что с того? Вот тебе какое дело до него?

— Как же. Он столько всего перенес, страдал, ходил в кандалах. И вот после каторги вернулся назад и вновь пишет, его читают и многие восхищаются.

— А то, что мы с тобой родились и росли в Сибири, это ничего? Почему за нами не ходят толпы поклонников? А кандалы, кстати говоря, носят на себе тысячи ссыльных, но что-то ни от кого не слышал возмущений по этому поводу. А тут, видите ли, «сам Достоевский»!

— Митя, ты несправедлив…

— И никогда им не буду, — не дал он ей договорить, — у нас сотни таких Достоевских и каждый что-нибудь пишет. Нет, почему-то лишь он один пишет хорошо и достоин сострадания, а о других — молчок. Где же тут справедливость? Скажи мне, пожалуйста…

— Неужели ты не читал его последний роман, написанный после возвращения в столицу?

— Это «Униженные и оскорбленные»? И что в нем такого необыкновенного? У нищего умирает собака, а затем и он следом за ней. И что с этого? — вновь повторил он ту же самую фразу. — Что с того? Выжимание слезы у таких вот слезливых читательниц вроде тебя. Низко, душа моя, пользоваться человеческими слабостями и тем самым заручится такими вот почитательницами. Нет, далеко ему до того же Гончарова, не говорю уже о Тургеневе. Вот Гоголь ни у кого задаром слез не выдавливал, а читаешь «Тараса Бульбу» — и слезы сами бегут. Он героических людей описывал, на которых и нам походить не грех. А твой Достоевский несчастный человек и пользуется званием каторжника, как иной полицейский пристав козыряет своим положением, когда на рынке бесплатно берет у торговок продукты.

— Дима, Дима, что ты такое говоришь? — Феозва едва не поперхнулась откушенным бутербродом и закашлялась, принялась стучать себя в грудь, с ужасом глядя на мужа.

— Видишь, стоило тебе вспомнить этого Достоевского, так чуть не померла. — Он шутливо шлепнул ее по спине своей увесистой ладонью, и кашель тут же прекратился: — Перекусили, и хорошо, пойдем дальше смотреть. Мне после этого еще и за отчет садиться надо…