Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 8

Ивняк сменяется березой по колено, синими всплесками горечавок на проплешинах, с которых едва стаял снег. Появляются редкие группы низкорослых кедров, мягкие бугры и между ними — круглые карстовые ямы с черными торфяными лужами на дне, в изумрудной оторочке осоки. Тропа превращается в условный пунктир. Несколько раз я замечаю следы косули, и старые, и совсем свежие. Звери ходят здесь чаще, чем люди.

По правую руку темнеет группа кедров побольше. Я хорошо помню стоянку под ними, но след ведет мимо, и Караш, не повернув головы, проходит мимо, даже не пытается потянуть меня к месту, где его наконец ждет отдых. След Суйлы уводит прочь от знакомой тропы. Впереди рушится с неба дальний склон ущелья, синий в вертикальных полосах: черные линейки кедрачей, белая пена падающих в пропасть ручьев, зеленые полотнища полян, повисших под невозможным углом. Куда ее черти понесли, хмуро думаю я; мы туда не ходим, там всё вниз и вниз, немного красоты, а потом — бездна. Я представляю, как уклон становится все круче; конь цепляется за оползающую осыпь, скользит, задние копыта отрываются от земли… Меня мутит. Я глубоко втягиваю носом воздух — и чувствую запах дыма.

Костерок у Аси жалкий и дымит беспощадно — видно, подбирала с земли всякую трухлявую дрянь. Сама Ася, присев на корточки, возится у ноги расседланного Суйлы — неумелыми пальцами привязывает толстую, плохо гнущуюся веревку.

Ну, догнала, думаю я, и что теперь? А вот что: я должна ее вернуть. Но это — завтра. Ночевать придется рядом и вполглаза: неизвестно, куда и когда ее понесет, да и за Суйлой лучше присмотреть. Чуть дальше маячит еще одна группка кедров, можно встать там. Все равно, конечно, будет противно… ну и ладно. Переживу. Обе переживем, перетерпим. А к утру Ася, может быть, протрезвеет. Лишь бы спустить ее до базы — а там пусть катится к черту.

Ася путается в петлях узла и, ругнувшись сквозь зубы, принимается заново. Я тихонько тяну повод: самое время незаметно уехать. На глаза снова попадается костерок. Закопченные камни вокруг огня, опаленные рогатины, рядом — плоско подрубленное сверху бревно. Надо же, стоянка, хоть и заброшенная. Хорошее место. Два огромных кедра, перепутанные выпирающими из земли корнями, закрывают от ветра и дождя. Где-то совсем рядом журчит ручей, и поляна для коня отличная… и вид…

От зрелища вертикального склона меня снова ведет — всадника, зависшего над пропастью, никак не выкинуть из головы. Хорошая стоянка, но какая-то тревожная. Беспокоящая. И неуловимо знакомая: как будто она мне снилась. Или я на самом деле была здесь, но забыла, забыла напрочь

(лапки с поджатыми пальцами и бурыми скрюченными когтями как неопрятные ногти лапки тычут в темнеющее небо деловитые голоса дай сюда поверни держи кровью пахнет так густо залепляет ноздри залепляет глаза не хочу быть здесь не надо проснуться это спальник перекрутился не дает дышать проснись)

…На углях кое-как пристроились две ржавые консервные банки с водой. Кружка и мятый чайный пакетик ждут на бревне. Рядом вялым завитком свисает плоский пакет майонеза. Точно, невпопад радуюсь я, она у меня майонез возила, а еще повидло и шоколадную пасту. Пасту я у нее забрала вчера, последнее повидло доели три дня назад, а майонез с утра кто-то выдавливал, проглаживая пакет щепочкой. Я тогда подумала, что надо его сжечь, да отвлеклась, а потом он исчез. Теперь понятно куда. Своих запасов у Аси, похоже, вообще нет. Да о чем она думала?!

Да и плевать. Я вдруг разом чувствую, до чего промерзла, устала, проголодалась. Сейчас бы мяса… Невольно представляю здоровенный багрово-черный кусок мякоти на просторной изрезанной доске и как я примериваюсь к нему с острым ножом, аккуратно убираю пару прилипших травинок и пропитанный кровью обрывок ягеля

(куски мяса свалены на траву хватаю стянутыми засохшей кровью руками запихиваю в мусорные пакеты пакеты в арчимаки пакеты не лезут черная от крови рука протягивается сбоку выбрось это нахуй рука выдергивает из арчимака пластиковую бутылку с крупяным грохотом забрасывает в корни рука исчезает чужое присутствие за спиной исчезает наконец-то облизываю испачканные пальцы так вкусно почему так вкусно лижу пальцы почти кусаю проснись не надо проснись)

Теперь я смотрю под кедр — мощные, по пояс высотой корни, толстая перина хвои. Не знаю, хочу ли увидеть то, что ищу, но — в сгустившихся уже тенях, едва-едва — все-таки вижу: косо торчащее из-под хвои помутневшее горлышко с синей крышкой, обычное горлышко обычной бутылки из-под минералки.

Видимо, я дергаюсь: Караш переступает с ноги на ногу. Хрустит под ногой сухая ветка, и запоздало ржет Суйла. Ася, вздрогнув всем телом, вскакивает на ноги и оборачивается.

— Опять ты… — с усталым отвращением выдыхает она.

Слегка пожав плечами, я сползаю с коня. На мгновение наклоняюсь, уперев руки в колени, сквозь сладкую боль вытягиваю поясницу. У меня нет сил ни уговаривать, ни терпеть поток отдающих безумием протестов. От мысли о горячей гречке урчит в желудке.

С земли стоянка оказывается совсем знакомой. Сознание выкинуло ее из памяти — но ноги помнят. Помнят руки

(гречка шелестит по пластику как птичьи лапки по осыпи над ущельем)

(мы ели ее прямо здесь сырую руками прямо здесь)

Ася нервно сжимает кулаки, набычившись. Поводит плечами, будто загораживая костер, и я прихожу в себя.

— Слушай, ну это смешно уже, — раздраженно говорю я.  — Давай побудем как нормальные люди. Сейчас…

Асю перекашивает. Она с силой мотает головой, ее подбородок начинает трястись, лицо комкается; брызгают слезы и текут по мгновенно покрасневшим щекам — будто от невидимой пощечины.

— Да отцепись ты от меня! — орет она захлебываясь.  — Оставь меня в покое! Почему вы никак не оставите меня в покое?! Заколебали уже… нормальные, блядь…

(…Все эти кони с кошмарными шрамами на задницах, чудом выживший молодняк, те, кого успели найти, отвести на базу, накачать антибиотиками. Такие появляются в «Кайчи» раз в несколько лет. Нормальные, в общем-то, кони, если не делать резких движений. Просто недоеденные. )

— Уйди, пожалуйста, — бормочет Ася.  — Уйди, а?

Ее смятое лицо в красных пятнах — как зеркало: страх, отвращение, беспомощность. Все, все идет не так, как представлялось, и так, как представлялось, никогда не будет и быть не могло…

Я с трудом разлепляю пересохшие губы:

— Ладно.

— Что?!

— Ладно…

Я подхожу к кедру, выдергиваю из-под корня бутылку. Сбиваю с нее пласт черной, слежавшейся в плесневелую массу хвои. От шороха крупы меня пробирает озноб. С трудом открутив крышку, принюхиваюсь. Ну, может, самую чуточку затхлая. Почти… ну, нормальная. В любом случае — съедобная.

Жрать хочется страшно.

Я закрываю бутылку и бросаю ее к костру. Ася шарахается, нелепо отмахивается и в недоумении впивается взглядом в мутный пластик. Руки прижаты к груди, как будто она боится даже случайно прикоснуться к бутылке. Я возвращаюсь к терпеливо ждущему Карашу.

Я уже вставляю ногу в стремя, когда Ася громко и раздраженно шмыгает носом и гнусаво спрашивает:

— Что, даже чаю не попьешь?

Как будто бросили спичку в бензин и пламя опалило лицо. На мгновение я глохну и слепну от гнева: как она смеет, сейчас, здесь, в моем… в морду… Я разворачиваюсь, уже открыв рот, готовая вывалить все бешенство, всю усталость, всю безнадежность. Но зареванная Ася выглядит такой растерянной и смущенной, что я торопливо выдергиваю ногу из стремени, чтобы не упасть, — и закатываюсь от смеха.

5

Кипяток в горах никогда не бывает достаточно горячим. Черные и страшные, как ведьмины припасы, сухие листья бадана можно заваривать вместо чая. Ссадины на ладонях Аси сильно болят и все время что-нибудь задевают, но у нее нет пластыря.

Здесь сплошной торф и березняк, ягель и сфагнум; я ухожу от стоянки метров на тридцать, пока не нахожу наконец подходящий камень — и тот приходится раскачивать, выколупывать и оттирать, чтобы добраться до чистой, не затянутой лишайником стороны. Орнамент вокруг двух коней — серого и бурого — дорисовываю уже вслепую, в густых сумерках. В рисунке нет смысла: туристы здесь не ходят, а случайный охотник решит, что это валяют дурака туристы (которые здесь не ходят). Никого эта картинка не впечатлит. Но мне ее хочется.