Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 37

…Ася смотрит на меня с вялым удивлением, как человек, только что грубо разбуженный. Или сдавшийся и больше не желающий, чтобы его тормошили. «Ну уж хренушки», — бормочу я.

— Ты как?

Ася хлопает глазами, изумленно озирается. Путаясь в полах химзащиты и матерясь сквозь зубы, я сползаю на землю. Веревка. Добраться до Суйлы. Мокрый снег под ногами сразу превращается в ледяные пласты, и я оскальзываюсь на каждом шагу. Пропустить конец веревки через кольцо удил и обвязать вокруг шеи. Еще один узел — на моей задней луке. Остаток свернуть кольцами и прихватить торокой… Дежавю. Опять перевал, опять я беру Суйлу на буксир, и Ася молчит, сутулясь в седле, неподвижная и неуклюжая, как тряпичная кукла. Но на этот раз я не отбираю у нее повод. Не хочу, чтобы она совсем потеряла контроль.

Я разворачиваюсь в белом месиве. Чувствую мгновенный рывок, когда Суйла пытается упереться, но Ася уже очнулась и подгоняет его — до меня долетает ее сердитый окрик. Из упрямства я проезжаю пару десятков метров и только тогда признаю очевидное: направление потеряно.

Буран и не думает стихать. В белом месиве видимость — метра три, три метра заснеженной плоскости, лишенной примет и уклонов. Я не чувствую лица и не чувствую рук. Я хочу спать. Снег шуршит по капюшону. Снег убаюкивает, снег говорит: зачем спешить, зачем суетиться, больше никаких неприятностей, никаких забот, больше ничего не важно…

Как глупо, снова думаю я. Что бы я теперь сказала туристам: просто неприятно или все-таки уже страшно? Надо сказать что-нибудь Асе, ей же, наверное, жутковато, надо успокоить ее, проснись…

Но говорить не обязательно — она и так думает, что я знаю, что делаю. Об Асе можно не тревожиться. Она заснет раньше, чем поймет, и не успеет испугаться. Вот зачем надо было ее найти — чтобы никакого страха, никаких забот

(чтобы ничего уже не важно

проснись)

— Это саспыга, — громко говорю я.

Ветер швыряет в глаза особенно колючую горсть снега, и я зажмуриваюсь, погружаясь в красноватую темноту. Привкус крови во рту. Дрожь, накатывающая волнами, как вибрация телефона на беззвучке.

Телефон же!

Я почти смеюсь. Ждать, пока система загрузится, мучительно; снег сыпется на экран, превращается в капли, и я заслоняю его ладонью — не хватало еще, чтобы промок. Наконец дико звучит мелодия включения, от которой Караш вздрагивает всем телом, — только в последний момент я соображаю подхватить ослабленный повод, чтобы заранее тормознуть коня и не дать сорваться в галоп.

Запускаю карту. Снова изматывающее, сводящее с ума ожидание: пока загрузится, пока проловится. Туча не должна мешать спутникам, тем более без грозы. А если нет? Что, если положение не определится?

Но тут я замечаю, что волнуюсь не о том: индикатор заряда орет на меня красным. Я ерзаю в седле, и Караш, зараженный моей нервозностью, ускоряет шаг. Наконец появляется точка. Я двигаюсь, и точка движется вместе со мной. Здесь, конечно, нет ни меток, ни троп, сплошное белое пятно, но это белое пятно расписано узором горизонталей. В этом извилистом лабиринте надо найти место, в котором линии высот не налезают одна на другую, а держатся на расстоянии, — место, где плато полого переходит в долину, а не обрывается скалами и осыпями.

И я нахожу такое место — до него не больше километра на юго-восток. Мы идем почти верно, надо только взять немного левее. Я ставлю метку, чтобы не потерять направление. Даже успеваю подумать, что все обошлось и мы слезем с этого проклятого плато.

Потом телефон звонит.

Ася протестующе кричит у меня за спиной. Я знаю, что она права, но не могу сбросить звонок — он гипнотизирует меня. Я отвечаю, и Панночка принимается рыдать в трубку. Панночка визжит на меня, захлебываясь от возмущения и страха: где она, что ты с ней делаешь, как ты могла, спаси ее, я не могу без нее, если с ней что-нибудь… где она? А где ты сам? — вяло думаю я и тут же понимаю: не важно.

— Бросьте истерить, — цежу я и жму на отбой. Телефон звонит снова, но я сбрасываю: чары наконец разрушены. Сбрасываю и сбрасываю снова. Сожрет он своими звонками остатки заряда, тревожно думаю я и быстро взглядываю на метку у спуска, стараясь запомнить как можно больше, впечатать в мозг полупустой кусок карты…

Сбоку просовывается облепленный толстой коркой снега Суйла. Ася орет что-то, но за ревом ветра я не могу разобрать слов — только вижу, как она яростно артикулирует, выпучивая глаза и показывая что-то руками. Я пытаюсь понять — но отвлекаюсь на новый звонок.

— Ты убьешь нас своими звонками, дебил! — ору я в трубку. Из невероятного далека долетает нытье Панночки, а потом раздается мерзкое электронное кваканье, и экран неторопливо гаснет.

Я ошеломленно смотрю на черную, мертвую, усеянную каплями поверхность. Поднимаю глаза. Особенно злой порыв ветра сдирает с меня капюшон. Шапку продувает насквозь; я торопливо хватаюсь за край резины, но успеваю расслышать отчаянный вопль Аси.

— …блокируй его, дура! — выкрикивает она в десятый, наверное, раз и осекается, когда понимает, что́ произошло.

Я медленно оглядываюсь по сторонам, переваривая случившееся. По-прежнему ни просвета. Такой буран может быть долгим — туча цепляется за гору и трамбует плато часами, проливаясь в долину ледяным промозглым дождем. В такую погоду лучше вообще никуда не идти — в походе мы всегда стараемся держать в запасе лишний день, чтобы не подниматься наверх. Но мы уже наверху. Стиснув потрескавшиеся губы — больно, — я мысленно рисую карту. Караш стоит головой в нужном направлении. Если я смогу его удержать… Но в этой белой пустоте, без единого ориентира — я не смогу.

Ася странно поводит плечами, прижимает локти к бокам, почти извивается в седле. По ее лицу волнами пробегают жуткие гримасы. Это зуд, страшный, невыносимый, раздирающий кожу зуд, под химзащитой, пуховиком, флиской, футболкой, что там еще она напялила, — не добраться, не дотронуться до орущей, требующей прикосновения коже.

Ася передергивается особенно судорожно и что-то говорит. Я отодвигаю капюшон, показываю рукой: повтори.

— У меня есть компас, — еле слышно произносит она, и по моему телу разливается огромное, золотистое, восторженное тепло.

— Давай же сюда! — кричу я.  — Что ж ты раньше…

— Не хотела лезть с советами!

Я недоверчиво смеюсь, покачивая головой: ну ты даешь. . .

…Пластиковый компас размером с пуговицу — выдранный с корнем то ли из сувенира, то ли из детской игрушки — подрагивает в кулаке. Травка кончается, начинается береза по колено — на каждом листочке по крошечному сугробику. И без того измученному коню продираться через кусты несладко, но то, что я приняла за спуск, и правда похоже на спуск. Я еще не разбираю, что впереди, но такие березовые заросли обычны для пологих склонов. Караш вдруг взбадривается, чуть меняет направление, продирается наискосок, — и — чудо! — тропа, тропа, мы выходим на тропу. Я нежно стискиваю компас в кулаке и, откинув полу плаща, запихиваю его в карман.

Я обещала что угодно и знаю, что с меня спросят. Не обязательно потому, что им нужно; такие правила — как сила тяжести или то, что чем выше, тем холоднее кипящая вода. Они обязательно спросят, но сейчас мне кажется, что я с этим справлюсь.

И буран уже — просто нудный дождь.

7

Благодаря покровительственной окраске куропатка искусно затаивается. А если дерево обломано в рост человека, то наверх надо положить три белых камешка и трижды поклониться. Люди, склонные к апофении, в прежней жизни казались Асе трусоватыми.

Сладко пахнет талой водой и мокрым торфом. Дождь не то чтобы перестал — скорее растворился в устало замершем воздухе, оставив по себе лишь холодную шелковистую взвесь. Снег сходит на глазах. Здесь, на нижней ступени плато, его не так уж много — так, слегка припорошило кустарник. Перевал оттаивает, и я оттаиваю вместе с ним. Ступни потихоньку отходят — пальцы горят в жару, это больно, но в то же время приятно: захватывающее внимание, ноющее, томное чувство. Ася успокаивающе сопит и шуршит за спиной — то ли чешется, то ли разминает задубевшее тело. Мне почти хорошо.