Саспыга - Шаинян Карина Сергеевна - Страница 20

— Ну да, зачем, пусть Аркадьевна с ума сходит…

— Да Аркадьевна в своих графиках с концами запуталась, — ржет Санька, — она вообще теперь не знает, кто у нее на базе должен быть, а кто в походе.

— Да конечно, — говорю я, и по спине бежит холодок. Аркадьевна, конечно, может запутаться в графиках. Минут на десять. Но Ленчик тоже говорил, что нас не ищут. Глядя на мои колебания, Санька выдает последний, железный довод:

— Панночка сюда-то еле доехал, как его обратно тащить? Ты глянь на него, он же мертвый вообще.

Ася вздрагивает всем телом и бросает на Саньку дикий взгляд. Несколько секунд она как будто ждет, что он скажет что-то еще, ждет со странной, необъяснимой надеждой. Санька ничего не замечает. Надежда уходит с Асиного лица, но вместе с ней, как ни странно, исчезают и следы шока. Ася больше не сжимается в комок. Она расправляет плечи, смотрит с жестким прищуром, и по ее губам блуждает отстраненная полуулыбка. Я понимаю: она приняла какое-то решение, и это решение изменило в ней что-то, сдвинуло нечто очень важное с раз и навсегда определенного места. Я не знаю, о чем Ася думает, но во мне зудит ощущение чего-то знакомого. Как будто я сама недавно решала ту же задачу и нашла тот же отодвигающий от нормальности ответ.

— Курить есть? — спрашиваю я у Саньки.

— Держи.

В моей пачке по-прежнему пятнадцать, если я еще не сбилась со счета.

В конце концов Панночка растягивается между мощными корнями, как в шезлонге, и начинает храпеть — скорее от усталости, чем от опьянения. Я допиваю чай и тут же заново наполняю кружку — только затем, чтобы Санька не подлил чего покрепче. Он уже бегал к ручью разводить новую дозу и побежит еще, если у него останется хоть один собутыльник. Ася в пьянке не участвует — а жаль, может, разговорилась бы, — но и от костра не отходит. Свила себе в корнях гнездо и читает, подолгу зависая на каждой странице и иногда даже возвращаясь назад. Я изнываю от любопытства, но увесистый том с мелким шрифтом обернут в плотную крафтовую бумагу. Остается только гадать, аккуратность это или скрытность.

Услышав храп, Ася чуть расслабляется. Я это замечаю — и Санька тоже.

— Слышь, — негромко говорит он мне, — на пару слов отойдем?

Ася резко поднимает голову.

— Да мы тут рядом, ненадолго, — успокаивает он. Панночка всхрапывает, и Санька бросает на него настороженный взгляд.  — Буквально минуточку поговорить надо.

Санька все еще прихрамывает, так что мы кое-как добредаем до ручья и усаживаемся на влажное после дождя бревно у воды.

— Как-то нехорошо вышло, да? — беспокойно говорит Санька.  — Я-то думал, просто покатаю его день-другой…

Он замолкает и нервно потирает лодыжку, глядя по сторонам. Теперь, когда зрителей нет и держать марку незачем, Санька выглядит рассеянным, взвинченным и голодным. Алчущим. Часть его — не здесь, часть его тоскует о чем-то недостижимом. И, похоже, он не знает, как подступиться к делу. Поглядывает на меня искоса, будто набираясь храбрости; его смущение так заразительно, что я настораживаюсь в ожидании чего-то несуразного.

— Чего хотел-то? — не выдерживаю я.

— Да так… Ты это… — Санька рассматривает какую-то даль и вдруг отчаянно заглядывает мне в глаза: — На охоту со мной поедешь?

У меня отвисает челюсть. На несколько секунд я теряю дар речи, а потом — ничего не могу поделать — смеюсь.

— Ты головой ударился, что ли? — едва выговариваю я.  — Я тебе туристка юная, что ли, на охоту меня катать?!

Санька смотрит с недоумением, а потом вспыхивает так, что на темных от солнца скулах проступает краска.

— Сама головой ударилась! — рявкает он.  — Я не про это вообще! Ты чего вообще фигню какую-то думаешь!

Меня словно окатывает кипятком.

— Блин, Саня, так говорил бы нормально! — мычу я, хватаясь за голову. Неловко так, что хоть вой.

— А я как говорю?!

— Да я, блин, палатку подальше ставлю, как только про охоту вашу слышу! Ты… да вы же все к туристкам так подкатываете, этими же словами!

Санька глупо ухмыляется, как пойманный за ухо школьный хулиган.

— А тебе обидно, что ли, что не к тебе? — брякает он, и мне снова становится смешно.

— Бывало и обидно, — говорю я.  — Но ты тогда учился в младших классах.  — Санька на секунду отключается, шевелит губами: видимо, считает.  — Блин, дай сигарету, — прошу я.  — Давай решим, что проехали, а то бред какой-то.

Санька тянет из пачки две сигареты. Не хочу даже знать, какие картинки сейчас у него в голове, да и от своих хотела бы избавиться. Дым немного приводит меня в чувство.

— Давай объясняй, — требую я.

— Чего тебе еще объяснять? — тут же ощетинивается Санька.

— Про охоту объясняй, а ты о чем подумал? Я тебе зачем?

— А чего такого? Не хочешь — так и скажи.

— Дурака не валяй, а? Мне здесь и так всякой дичи хватает. Меня на реальную-то охоту и не звали ни разу. Да кому бы это понадобилось?

(камни стекают с осыпи пухлое тело перья кровь на пальцах так вкусно)

Санька мнется. Его лицо заостряется, в глазах снова проступает голод, и я чувствую, как страх обдает холодным дыханием мой затылок. Черт знает что лезет в голову, думаю я, это усталость, слишком долгое напряжение… Санька елозит ногами, рассматривает свои сапоги.

— Так зачем зовешь? — спрашиваю я. Слова заглушают страх.  — Я ружье-то два раза в жизни держала, для меня это такая убивающая палка.

— «Ружье»? — насмешливо переспрашивает Санька.

— Ствол? Карабин? Видишь, я даже на этом языке не говорю.  — Санька смотрит на меня как на идиотку.  — Я как раз об этом — абсолютно ничего не умею, что тебе пригодилось бы. Да ты и не думаешь, что умею, тебе бы и в голову не пришло. Так зачем? Вы же вообще обычно поодиночке ездите!

— Тут одному никак.  — Санька внимательно рассматривает черничный кустик у моей правой ноги.  — Это же не на соль на ночь сгонять.

— А куда?. . Да пофиг. Мужики в Кучындаше закончились?

— Да не захотел никто, — с досадой бросает Санька.  — Ну не то чтобы не захотел… — Он резко поворачивается ко мне, нервно сжимает кулаки. Глаза у него нехорошие — лихорадочные, больные.  — Слушай, вот по всем приметам она сейчас здесь ходит! А дядька мой рассказывал, что такое раз в жизни бывает, и то не у каждого. Я нашим говорю: вот, погнали с Панночкой этим, типа его девку искать, и отмазку лепить не надо, Аркадьевна лишний день туристов на базе подержит, ничего страшного. Пойдем скажем, пока она опять не забыла, — она, слышь, правда забыла, не вру, говорю же, все приметы… А они мне — ты дебил, что ли, на такое вестись. А главное, сами-то все ели, может, еще пацанятами, хоть по кусочку маленькому, а я нет, не повезло, меня мамка в Горный возила, когда… А они-то все пробовали, просто не говорят, ну такое и не спрашивает никто. Может, и не знают даже, что ели, а я знаю, мне дядька… Он мне все приметы… ну приметы я и раньше знал, это все знают, а он как-то по пьяни рассказал, что сам… и про тебя сказал, что ты с ними тогда была, что, скажешь, врет?

Страх похож на дыхание мертвого коня. Страх — холодные птичьи лапки, невесомо скользящие по коже.

— Дядька твой — это кто?

Мишка, Ленчик, Сыч. И еще один, длинный, имени которого я не помню. Жаль, что помню все остальное.

— Сыч, — говорит Санька.  — Скажи, что не знаешь.

— Знаю.  — Мне не хочется произносить это слово вслух, но одно недоразумение у нас уже было. Я должна убедиться, что все поняла правильно.  — Значит, на… — Я чуть откашливаюсь: горло саднит.  — На саспыгу хочешь пойти?

— Ну, — говорит Санька. По его челюстям прокатываются желваки.

Я поднимаюсь с бревна, переминаюсь с ноги на ногу, отлепляя от тела отсыревшую ткань.

— Зря ты, Саня, пацанов не послушал. Они тебе дело говорили.

Несколько секунд Санька не реагирует. Как будто не хочет — или не может — поверить. Потом выплевывает:

— Да пошла ты…

Так хочется есть, и никакая еда тут не поможет. Голод мучает меня не меньше, чем Саньку, но я не собираюсь говорить об этом.