Змея - Дагерман Стиг - Страница 42

И вот настал момент истины. Ответственные лица комиссии по установлению личности надели парадные визитки, благоухая одним и тем же лосьоном после бритья, постучались в дверь сознания, выстроились перед его письменным столом согласно табелю о рангах и с дежурно обеспокоенными физиономиями представили ему результаты работы. Потом сдержанно поклонились и удалились, скромно шаркая фетровыми подошвами.

Он настолько окаменел от ужаса, что не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Он снова увидел, как мужчина наклоняется к играющему в песочнице мальчику, ему захотелось убежать, но Сёренсон чувствовал, как мужчина дышит ему в затылок и развернулся на ходу, чтобы схватить его. Мужчина не отставал от него ни на шаг, пока они бегали по набережной в поисках врача.

Но от страха до радости — один шаг. Внезапно он обнаружил, что находится в одиночестве — в песочнице никого не было, только жестяное ведерко с дырявым дном. С облегчением он очнулся, как просыпаются от жуткого кошмара. Господи, что же произошло? Да ничего не произошло из того, что могло бы. Они даже не встретились. Их не тошнило, им не пришлось вызывать друг другу полицию. Им не пришлось переживать все это еще один раз. Они могли спокойно идти по своим делам, радоваться своим радостям или спокойствию, хоть и относительному.

Перейдя через улицу, он подошел к стоявшей в сквере скамейке и ощутил тихую радость оттого, что принес мальчика в жертву. Хотя зачем же так выражаться, подумал он, ведь все, что ни делается, все к лучшему. Кого-то жизнь всегда загоняет в угол. Разве тогда не лучше, чтобы это случилось с тем, кто еще не понимает, что происходит? Сёренсон предпочел не вспоминать, что ни о чем из этого он не думал, когда шел за ними. В конце концов, многое легко можно взять и стереть из памяти. Немного практики, и можно научиться забывать все, что не способствует твоему душевному покою.

Тут в кустах раздались какие-то шорохи, он обернулся, ожидая увидеть собаку или крысу. С листьев, все еще влажных после недавнего дождя, капал свет. Сёренсон с любопытством заглянул в кусты, стряхнув с веток последние капли влаги, вода затекла ему за шиворот, и он поежился. Раздался протяжный крик, и Сёренсон решил, что кто-то ищет убежавшую собаку. Потеряв интерес к происходящему в кустах, он попробовал угадать, в каком из домов живет мальчик. Никаких мук совести он, честно говоря, не испытывал, однако и равнодушным к судьбе мальчика не остался. Сёренсон думал о нем с некоторым сожалением — как о человеке, который идет перед тобой по улице, и вдруг ему на голову прилетает кирпич, который с тем же успехом мог бы достаться тебе самому. Надеялся, что родители мальчика не станут слишком беспокоиться из-за его отсутствия.

Однако время таких размышлений уже прошло. Кто-то тронул его за плечо, он резко повернулся, готовый ринуться в бой, но оказалось, что это всего лишь старушка, с непокрытой головой и глубокой морщиной на лбу. Заглядывая ему в глаза, она спросила: не видел ли господин мальчика? Какого, к черту, мальчика, заорала его проснувшаяся от сладкой дремы совесть, я что, вызывался приглядывать за всеми детьми этого города, а?! Старушка вышла из кустов и села на скамейку рядом с ним, медленно положила руки на колени, и ему показалось, что руки напоминают гальку, плоские камешки, которыми в детстве запускают блинчики по воде.

Сначала она ничего не говорила, просто сидела, опустив голову так низко, что казалось, та вот-вот оторвется от шеи. Он попытался воспользоваться ее молчанием, чтобы забаррикадироваться от собственной трусости и страха. Пытался просчитать, куда придется удар. Наконец она произнесла, обращаясь непонятно к кому: я — его бабушка. Он пропал. Весь вечер бегаю, его ищу. У Матсенов была, в магазине была, до самой Слотсбаккен дошла. На мосту Шепсбрун все обыскала. Заглянула в каждый подъезд, в школе спрашивала. Господи, что же делать-то? Как страшно.

К этому времени баррикады были воздвигнуты, и он сказал ей в утешение — так утешают врага, если уверены, что он обязательно нанесет удар: да вы не переживайте. Наверное, просто с друзьями в центр пошли гулять. Сегодня новый цирк приехал, может, решили поглазеть. Цирк проехал через весь город, а шатер поставили на севере, у манежа, — ну вы ж знаете этих мальчишек. (Что я такое несу, в Стокгольм уже давно не приезжают бродячие цирки, подумал он и заметил, что вспотел.)

Он не решался взглянуть ей в лицо, но даже по рукам было видно, что она ухватилась за эту мысль как за спасительную соломинку. Разумеется, она ни на секунду не поверила в то, что он говорил, но им обоим было легче думать, что это правда. Прав господин, ох прав, покачала головой она, ох уж эти мальчишки! Но все равно мне так страшно, так страшно быть одной.

Скажите, заглянула ему в глаза она, но он не смог заставить себя опустить взгляд ниже морщины на лбу, не будет ли господин так любезен зайти ко мне и подождать со мной, пока мальчик не вернется? Просто помогите мне дождаться его. Господин так добр ко мне, возможно, я прошу слишком многого…

Слишком многого, хотелось заорать ему, это где такое видно, звать незнакомого человека в дом ни с того ни с сего?! Но тут его ужас сделал неожиданный поворот, и он пошел за ней, думая: ну а почему бы и нет? Я принес в жертву мальчишку. А с ней все может быть иначе. Она же просит меня спасти ее. Почему бы нет? Принести в жертву того, кого надо принести в жертву, и спасти того, кто хочет спасения, — так уж повелось.

Поэтому он пошел с ней. Жила она на втором этаже в том самом покосившемся высоком домишке в переулке. Там пахло плесенью и старыми газетами, ступеньки узкой лестницы истерлись, и им пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить вперед ту самую девушку, которая кормила голубей. Она была пьяна, из ссадины на колене текла кровь — видимо, упала на лестнице. Где-то наверху орала малышка с лопаткой. Наверное, ее оставили одну, и она исходила криком.

Сразу из прихожей они попали в комнату, где пахло грязной посудой, скопившейся за несколько дней. Сёренсона затошнило, чуть не вырвало, но вскоре он заметил, что как-то привык. Они уселись на железные кровати, стоявшие у окна. Сижу тут целыми днями и смотрю, как он в песочнице играет. Делает куличики и так радуется новой куртке. Как-то раз ему дядя садовник подарил новую красивую зеленую лопатку, но злая девчонка отняла ее и выбросила.

Железная кровать скрипит под весом Сёренсона, подтверждая, что это не сон. Что мы вообще тут делаем? В чем пытаемся друг друга убедить? Мы же просто играем в прятки. Наступила тишина, нарушавшаяся лишь мерным капаньем воды из крана над жестяной мойкой на другом конце комнаты. Рядом стояла тумба, а на ней примус, горевший едва заметным голубоватым огнем — будто скромный полевой цветок, который засунул в железяку какой-то садист. На огне стоял кофейник, из носика шла струйка пара.

Бабушка подвинула к нему красную коробку с какой-то веселой надписью — наверное, от шоколадных конфет. Пока она накрывала на стол, он открыл коробку, и там, как ожидалось, оказались фотографии. Небольшая стопка фотографий, и на всех был тот самый мальчик. Звали его Ларс-Йоран, и он сразу узнал его, хотя на фотографиях он был еще совсем маленький. На многих карточках было написано «Варберг, 1939», и там он либо стоял на мостках, либо строил замки из песка на пляже. Солнце светило ему в глаза, и он смотрел на фотографа из-под челки. Еще на одной карточке он сидел на водительском месте в автомобиле, держался за руль и смеялся. На всех фото ему было не больше пяти лет, и Сёренсон вдруг понял, что для нее мальчик всегда останется пятилетним. Она не замечала или не хотела замечать, что он растет, начинает плохо себя вести, ругаться матом, говорить странные слова, бить девочек младше его и драться с мальчиками. В каком-то смысле Сёренсону казалось, что это оправдывает его, потому что чувство вины все-таки мучило. Какая ей разница, думал он, десять ему лет или пятнадцать или он просто станет старше на пять лет за один вечер, за сегодняшний вечер?