Змея - Дагерман Стиг - Страница 28

Старик подходит к месту, где тропинка упирается в воронку. Ставит корзинку на землю, поправляет шляпу — надо ведь выглядеть как полагается, когда идешь с утра кормить гусей, — протягивает руку к щеколде. Мы видим, как дряхлая исхудавшая рука шарит в воздухе, как он в изумлении поднимает взгляд, моргает и наконец понимает, что произошло. Видим, как он цепенеет, боимся, что сейчас его от неожиданности хватит удар. Но оцепенение быстро проходит, в бешенстве он срывает с себя шляпу, швыряет на землю, начинает топтать ее и кричать что-то по-испански. Гуси, гуси мои, кричит он, продолжая прыгать на шляпе, нас даже не замечает, хотя мы стоим на улице перед домом, в двух шагах от него.

Удивительно, как сильно нас трогает это зрелище, какой жгучий стыд мы испытываем. Такое ощущение, что трагедия всей этой войны сжалась до этого старичка перед воронкой, который ясным утром стоит и оплакивает утраченных гусей. Мы уходим оттуда тайком, будто преступники, а в спину нам летят отчаянные крики. Потом отступление продолжилось, мы соединились с основными силами, получили подкрепление и смогли отбить обратно все, что потеряли, — но это было еще до большого поражения. Волею судеб во время наступления я снова оказываюсь в той самой уничтоженной бомбежкой деревне, встаем там на привал, я нахожу товарища, с которым ночевал у старика, мы пытаемся отыскать его дом и таки находим. Но дом пуст, окна не завешены одеялами, да и по запаху сразу понятно, что тут давно никого не было. Мы решили разделиться и обойти вокруг дома, и тут мой товарищ как закричит! Он зашел за дом, со стороны леса, и наткнулся на него. Старик висел на толстой ветке дерева, а под деревом лежали его кожаные штаны — он отрезал бечеву, которой подвязывал штаны, чтоб не сползали, да и повесился на ней. Мы отошли в сторону, закурили… потом перерезали веревку и сняли его. Тело уже начало пахнуть, надо было закопать его поскорее. Подхватили под руки да под ноги, отнесли к воронке и забросали землей. Раздался гул двигателей — на этот раз мы шли с танковым сопровождением, — пришлось бежать догонять своих, чтобы не остаться в этой богом забытой вымершей деревне.

Вот такую историю рассказал нам Эдмунд. Она захватила нас не меньше, чем две другие, но было в ней что-то особенное, парадоксальным образом заставившее нас перестать бояться. Можно, конечно, сказать, что мы просто расчувствовались и, наверно, поэтому заснули так быстро после этой истории. Не заснул лишь один из нас — по крайней мере, сам он так утверждал, да и не было оснований ему не верить, он был парень такой — на него никакое снотворное не действовало. Звали его Гидеон. Он был самым странным из нашей компании, и мы над ним, конечно, подшучивали, потому что он был не такой, как все. Вот он утверждал, что и после этой истории не заснул, и тогда мы все подумали, что не удивились бы, если бы в один прекрасный день с ним бы случилось что-нибудь невероятное, и мы бы вытаращили глаза и стали щипать друг друга, чтобы убедиться, что нам это не приснилось. Но эти размышления мы решили оставить при себе.

Итак, после рассказа Эдмунда постепенно заснули все, кто раньше не мог спать, — все, кроме Гидеона, если, конечно, верить ему на слово, и проснулись мы, только когда старшина ворвался в казарму и во второй раз заорал «Рота, подъем!». Мы проснулись и узнали это состояние, точь-в-точь как пару дней назад. Сначала с тяжелыми после короткого сна головами полежали под пыльными одеялами, проморгались, перевернулись на другой бок, ожидая, что сосед встанет первым. Но когда никто даже не попытался встать, мы приподнялись на локтях, посмотрели на пол, заглянули под кровати, но ничего не обнаружили, кроме толстого слоя казарменной пыли. Тогда мы заставили себя встать, выбрались из-под одеял и запрыгали по полу, бросая косые взгляды на сотоварищей, в ужасе ожидая, что вот-вот кто-нибудь закричит: «Вон! Вон она!»

Но ужас, витавший легкими дуновениями по пропахшей ночным потом комнате, так и не вышел наружу этим утром, как и в предыдущие дни. Тогда самые смелые из нас голышом побежали в помывочную, а там самое холодное место во всей казарме — бетонный пол, скользкие от мыла решетки под ногами, латунные краны вдоль всей стены — похоже на свинарник. С потолка свисает душ, и это дело хорошее, если хочешь избавиться от всех ночных воспоминаний разом. Поток ледяной воды обрушивается на тебя и смывает все, что налипло за ночь, — наверное, поэтому в холодный душ у нас по утрам стала выстраиваться очередь. Даже такие слабаки, как Весельчак Калле, который вообще не имел привычки мыться чаще положенного, заходил в душевую и вставал в угол, чтобы и на него пара струй попадала.

В душ вместе с нами не ходил только Гидеон, и в то утро Сёренсону пришло в голову немного разыграть его. Некоторые из нас идею поддержали, хотя Джокер и Эдмунд заявили, что нечестно так с парнем поступать, но остальные сказали, что и он-то с нами не особо честен. Может, конечно, «честен» — не самое подходящее слово. Он, кстати, не донес на нас в тот раз, когда мы как-то в субботу вечером приперлись к нему в штаб полка, потому что он дежурил на телефоне, и выпили там поллитруху. Сам даже не пригубил, сказал «я, парни, трезвенник», беззлобно так сказал, но нас почему-то очень задело. Потом-то мы поняли, что он такой весь хороший и добропорядочный, и это бывает просто невыносимо — у всего должен быть предел.

Не, парень-то он был неплохой. Просто настолько на нас не похож, что самим своим присутствием нарушал царившую в казарме гармонию. Даже у двух таких разных парней, как Эдмунд и Сёренсон, все-таки было что-то общее, а Гидеон казался вещью в себе. Мы и так-то все время над ним подтрунивали, поэтому тем утром, когда Сёренсон предложил нам немножко поиздеваться над Гидеоном из-за того, что он единственный не пошел в душ, мы согласились не раздумывая. Он всегда все делал медленнее, потому что для нас многие вещи давно стали очевидны, и мы уже забыли, что когда-то, как и он, думали, прежде чем что-то сделать. Еще был у нас в роте один парень — про него ходили слухи, что он писатель или что-то вроде того, поэтому его прозвали Писарем — ну как модную модель пишущей машинки, — так вот, он был высоченный и худющий, а голос у него был низкий и мрачный, как-то с ним совсем не вязался, и он обычно говорил, что для Гидеона вообще жизнь началась только после призыва.

Мылся Гидеон тоже медленнее всех, потому что не мог голышом выйти в коридор. Ну это смешно: что за ссыкло, канцеляристки приходили только через пару часов, если это он из-за них. Так-то наши здоровяки вроде Весельчака Калле бегали голышом по коридору, когда переодевались в увольнение, хотя канцеляристки еще были на работе и метались со стопками бумаг между штабами.

Но Гидеону сначала надо было найти спортивные штаны, аккуратно помеченные инициалами «Г. К.» — Гидеон Карлссон, и только после этого он догонял нас в помывочной. Особого ума не надо было, чтобы устроить то, что мы придумали. На полу в помывочной лежал длинный шланг с насадкой, им после себя мыли пол. В общем, двое из нас отвлекли Гидеона разговорами, у которого в руках было полотенце — естественно, тоже с инициалами, блестящая чистенькая мыльница в одной руке и зубная щетка в футляре в другой, а Сёренсон тем временем подсоединил шланг к крану в другом углу помывочной и отошел подальше. Когда Гидеон подошел ближе, Сёренсон махнул рукой на дверь, и тогда Эрик Янссон, которого называли Патлатым за то, что он упрямо отказывался стричься, отвернул кран.

Сильная ледяная струя ударила Гидеона прямо в тощую спину и повергла в шок. Выглядел он прямо-таки трогательно: стоял у окна и пытался закрыться от струи руками. Нам всем было ужасно интересно, как он себя поведет: может, полезет драться, орать или просто убежит со слезами на глазах. У него, кстати, глаза вообще были на мокром месте — взрослый мужик, а мог расплакаться, как баба, когда его задирали. Но Гидеон поступил совершенно непредсказуемо: с беспомощным видом повернулся к нам, и мы сразу увидели, что он вот-вот расплачется.