Учебник выживания для неприспособленных - Гунциг Томас - Страница 16

Чертовой маленькой занозой, которую невозможно вытащить.

Разве что вызвать какой-нибудь катаклизм.

Разве что найти виноватых и заставить их заплатить, в надежде таким манером избыть горе, чтобы оно забылось, и жизнь для четырех молодых волков стала прежней: просто большим праздником.

После смерти матери три дня назад что-то изменилось. Белый знал, что он один это сознает, Белый знал, что он один видит легкую дымку в таких всегда ясных глазах Бурого, один замечает, что Серый говорит меньше обычного, и один, наконец, чувствует, как глухие и глубокие пульсации безумия Черного становятся еще глуше и еще глубже. А ему, Белому, было просто грустно. Это чувство не посещало его так давно, что казалось, будто это случилось впервые. И эта грусть словно вымывала то, чем он дорожил больше всего на свете, — его жизненную энергию.

А это для Белого было совершенно неприемлемо.

Кремацию назначили на четырнадцать часов, щуплый человечек с бледным лицом позвонил Белому и сказал, что быть надо на полчаса раньше, «на всякий случай». Еще человечек спросил, надо ли ему разослать приглашения. Белый отказался, он не хотел никого видеть, к тому же, кроме этого здоровенного негра, к которому не испытывал ровным счетом никаких чувств, ничего о жизни матери не знал.

Белый, Бурый, Серый и Черный, небывалое дело, явились вовремя, почти чистые, почти нарядные в костюмах от Эмпорио Армани, одного размера и одного цвета «Ebony Black», которые Бурый купил накануне. Небо было цвета оксидированного металла с бледно-голубыми прорехами там и сям. Это были последние вздохи лета, осень уже близко со своим рационом опавших листьев и сушеных фруктов. Белый и его грусть стояли, прислонившись к «Пежо-505», машине Серого. «Семейная» модель 1985 года, бесконечно безобразная, ядовито-оранжевая, она имела большое преимущество: два ряда задних сидений.

Можно расположиться вольготно.

Серый, Черный и Бурый сидели внутри и молча ждали дальнейших событий.

Щуплый бледный человечек из «Ритуального агентства Севера», похожий на нездоровый тахион, возник как будто из ниоткуда. На лице его застыло странное выражение, в котором продуманно смешались сочувствие, печаль и профессиональная солидность. Он еще раз, с непринужденностью, которая достигается привычкой, принес молодым валкам свои соболезнования и пригласил следовать за ним. Все происходило в чистеньком парке, где одетые в темное семьи ждали своей очереди у двух крематориев, небольших, совершенно одинаковых зданий, архитектурный стиль которых как будто колебался между функциональной строгостью и неоклассическим кичем, не зная, на чем остановиться.

Над каждым из них высокая труба выпускала робкую струйку серого дыма.

— Кто-нибудь из вас приготовил речь? — спросил человечек.

Белый отрицательно покачал головой. Речи — это было не в их духе.

— Я… Я написал речь! — прозвучал голос Черного, похожий на камнепад в мраморном карьере.

Белый обернулся. Черный, очень прямой в костюме от Армани, показался ему комическим глюком, из тех, что посещали его порой в разгар кислотного прихода.

А тот факт, что Черный вдобавок держал в негнущейся от нервного напряжения лапе сложенный вчетверо лист бумаги, был уже из области чистой фантастики. Белый даже не знал, что его брат удосужился научиться писать.

Бурый и Серый ничего не сказали. Белый тоже. Никому не пришло бы в голову помешать Черному в чем бы то ни было.

— Хорошо, — кивнул человечек, — уже пора.

Белый, Серый, Бурый и Черный вошли в крематорий. Гроб матери, светлая и недорогая модель из целлюлозного волокна, возвышался напротив жерла печи на четырех алюминиевых ножках. Во второй раз за день Белый возненавидел свою эпоху. Серый пихнул его локтем.

— Смотри, кто пришел.

Белый узнал высокую фигуру Жака Ширака Усумо. Он повернулся к ним. Ссадина на его щеке заживала под толстой повязкой. Глаза были красные и распухшие, как будто он много плакал.

В глубокой тишине четыре молодых волка уселись в первом ряду. Щуплый бледный человечек сел рядом с Белым.

Распорядитель крематория чинно вошел через боковую дверь. Белый подумал, что это у него, наверно, двадцатая церемония за день и еще столько же таких осталось на после обеда.

— Вашему брату пора произнести речь, — сказал щуплый бледный человечек.

Белый сделал знак Черному. Черный поднялся, напряженный донельзя. Если бы не густая черная шерсть, наверняка было бы видно, как пульсирует артерия на лбу. Походкой автомата, как будто у него вдруг заболели все двигательные мышцы, он направился к пюпитру, за которым стоял распорядитель крематория.

Белый на минуту испугался, что Черный вдруг бросится на беднягу и вырвет у него сердце, просто так, повинуясь порыву, из-за блика, из-за сквозняка, из-за дурного вкуса во рту. Распорядитель, должно быть, почувствовал то же самое и осторожно посторонился, уступая место большой темной массе Черного.

Черный достал из кармана сложенный вчетверо листок. Белому с его места было видно, что листок дрожит.

Черный откашлялся и начал свою речь.

После ухода Бланш Кастильской ссора все-таки состоялась. По обыкновению жесткая и шероховатая, как пемза. Жан-Жан перетерпел ее, как мог. Подобно Мохаммеду Али в легендарном поединке с Джо Фрейзером, он держал защиту, оказывал минимум сопротивления и только вяло отступал к канатам, ожидая, когда противник утомится.

И, подобно Джо Фрейзеру, Марианна тоже, в конце концов, утомилась. Как это часто бывало, ее ярость сменилась непроницаемо надутой миной, а затем беспокойным сном. Жан-Жан, в нокауте, но живой, лег на диване в гостиной. Он уснул сном раненого в бою, сном, глубоким, как океанская впадина, сном, похожим на сломанный телевизор, без малейшего звука и без малейшей картинки.

Проснувшись, он увидел фигуру Марианны в строгом костюме, она покидала квартиру, отправляясь на очередное совещание. Психику жены он знал как свои пять пальцев: когда они встретятся вечером, она забудет эту ссору или притворится, что забыла, как притворяются, будто не замечают ляпсуса в разговоре, как если бы в их истории это было сущей мелочью.

Жан-Жан встал. Перед уходом на работу он удостоверился, что на лице не осталось отметин, и день начался.

День был странный, во рту стоял вкус черной краски, а в голове размытый образ лица Бланш Кастильской, склонившегося к ноутбуку. Жан-Жан закусил изнутри щеку: черт возьми, эта девушка ему по-настоящему нравилась.

Жан-Жан снял камеры над кассой и овощным отделом. Преемница Мартины Лавердюр оказалось тощей, совсем молоденькой девушкой с цветом лица, говорившим о том, что она выросла под голубоватым светом неоновых ламп. Кассирша постарше с безнадежным выражением морского животного в бассейне аквапарка объясняла ей азы ремесла. Они посматривали на него, ничего не говоря, и Жан-Жан не смог бы сказать, то ли им плевать на все, то ли они просто не в курсе случившегося. Директор по кадрам и старший кассир вышли на работу с ортопедическими повязками на шее. Как две раненые птицы, они весь день хоронились в своих кабинетах. Жан-Жан видел их лишь мельком, но успел узнать, что звонила секретарша следственного судьи и сообщила, что дело закрыто. Полицейские уже побывали в квартире Жака Ширака Усумо, но никого там не нашли. Для проформы директор по кадрам заполнил бумаги об увольнении за грубое нарушение трудовой дисциплины и попросил кадровое агентство найти замену.

Это был конец истории.

Приключение первого уровня по шкале анекдотов, которые заносятся каждый год в летопись торгового центра, от кражи с прилавка до обрушения пирамиды коробок с хлопьями.

Вечером Жан-Жан пришел домой и встретился с Марианной.

Он не смог бы сказать, в каком она была настроении.

Возможно, в хорошем.

Но он бы за это не поручился.

Марианна напомнила ему, что ее родители ждут их к ужину. Жан-Жан не помнил, чтобы она ему об этом говорила, но не стал заострять.