Отблеск миражей в твоих глазах (СИ) - "De Ojos Verdes" - Страница 85

— Она… она потом тебя часто била?

— С того дня — бывало. После своего очередного избиения. Когда получала от отца увесистый букет в качестве извинения, а я пялился на эти невъебенно пестрые веники и ломал стебли от ненависти и необъятного чувства несправедливости. Ну, и ей это не нравилось. Она сходила с ума, когда я проявлял агрессию. Так и не поняла, что… вымещал боль от переживаний за нее. Наверняка думала, что я копирую отца. Это ее триггерило, видимо.

— А когда родные видели побои твоей матери, они ничего не предпринимали?

— Эти моменты я помню обрывчато. Возможно, пару раз она и до этого пыталась уйти, но ей не дали. Тогда же принято было до последнего терпеть, замалчивать, скрывать. Честь семьи, блядь, сохраняли. Зато, сука, всем нормально было, что она потом начала шастать на свиданки с Адамовым вместе со мной, якобы отводила поиграть с малым… типа мы тоже друзья, как наши отцы. Сама уходила с «другом» в спальню, а меня оставляла за старшего. Пиздец…

— Ты уверен? — хрипло переспрашивает, ошарашенная.

— Я пусть и был маленьким, но не тупым же. На контрасте воспринимаешь действительность особенно четко. Я не видел, как они трахались, но я слышал, как он ее утешал. Обнимал, гладил. Это было слишком непохоже на нашу повседневность, где были удары и вопли. Роскошь, которая лично мне не была доступна. Ни в каком формате. Я завидовал ему. И ненавидел. Чуть больше даже, чем отца. И злость отражал на малом… Колотил его. Просек, что, когда он начинает реветь, любовнички прибегают. Она страшно ругалась, зато я был доволен, что уделяет внимание не левому мужику, а мне.

— Твой отец догадывался, что они любовники?

— Я до сих пор иногда задаюсь этим вопросом. Лучший друг и жена. Охуенный расклад. Не помню, чтобы он до ее ухода упоминал имя друга в скандалах. А вот после… пил по-черному и орал оба имени в самых паскудных контекстах. Так и умер. Сел за руль пьяным и, называя ее своей шлюхой, типа поехал привозить обратно.

— Барс… я не понимаю, а твои бабушка с дедушкой, как они допускали, чтобы ты жил в этом хаосе?

— В самые пиковые дни они меня забирали к себе. А когда мать ушла, насовсем забрали. Ну, а когда отец умер, взяли опеку.

— Как ты пережил его смерть? И ее уход?

— Меня в детали не посвящали. Щадили детскую психику. То, что от нее осталось. Я не был на похоронах и на остальных церемониях, я даже не знаю, присутствовала ли она с его другом… и только многим позже понял, что отец больше никогда не придет. Это жутко, но сначала я чувствовал облегчение. Мы с ним никогда не были близки, он меня пусть и не трогал физически, но «обласкать» словом умел. Особенно пьяным. А потом… смотрел на других детей с отцами и тосковал, что ли. Жалел, что у меня так не было и больше не будет. Когда стал взрослым, никак не мог уложить в голове, что человек в двадцать с хвостиком умер по собственной глупости. Ну а ее уход… совру, если скажу, что было все равно. Как и любой ребенок, я был очень привязан к матери. Мне было больно. Страшно. Поселилось ощущение, что я никому не нужен. Я не понимал, чем заслужил такую участь. Я же любил ее, хотел по-своему защитить… а она во мне видела его копию.

Лус сжимает мои пальцы от переизбытка эмоций. По моей коже стекают дорожки ее слез. Еще одна причина, по которой я никогда не хотел делиться событиями своего детства. Не быть объектом жалости.

— Она вообще не пыталась забрать тебя? — хрипит со всхлипами.

— Нет. Во-первых, никто бы ей меня не отдал. Во-вторых, у нее уже был новый образцовый сын, который не напоминал ей бывшего мужа-садиста.

— Ты пытаешься ее оправдать для себя?

— Давно оправдал. Я не виню ее в том, что она начала новую жизнь без напоминаний о старой… И захотела забыть тот кошмар.

— Ты называл ее шлюхой, Барс. Где кроется «но»?..

— Но… — отнимаю ладонь от ее спины, по которой вел кончиками пальцев все это время, и тру лицо, порядком заебавшись воссоздавать картинки прошлого. — Я ее оправдал. А простить не смог.

Вот так, блядь, и происходит. Признаешься в своих пороках вслух и сам охуеваешь от того, как это звучит. Вроде и пафосно, но так жизненно… Я слаб. Я не нашел в себе сил простить женщину, которая меня родила. Я не винил ее в том, что она начала новую жизнь без меня. Но я винил ее в том, как изменилась моя собственная жизнь после ее ухода. Я жил в казарме. Ранний подъем, обязательные физические упражнения, еда по расписанию, куча занятий помимо садика, а позже и школы. Всё мое существование превратилось в отточенный график, в котором не находилось и крохотной минуты, лазейки на любовь к потерянному в обстоятельствах мальчику. Когда бабушка пыталась обнимать или целовать, дед пресекал эти проявления. Считал, это меня испортит, как испортило до этого его сына. Росшего, между прочим, в полном обожании.

— Мне ничего не доставалось просто так. Все думали, единственный внук, оставшийся от умершего сына, тоже единственного, я катаюсь как сыр в масле. Что меня балуют, в жопку целуют. Бедный ребенок, семья разрушилась, психологическая травма и вся эта муть… Бабушка и дедушка априори холят и лелеют внуков, а меня и подавно должны. Это по народной логике… — усмехаюсь и выдыхаю шумно. — А я жил без права на ошибку. Из-за ошибок других. Любое неповиновение или оплошность наказывались. Дед пытался вытравить из меня повадки отца, как сам считал. Наверное, единственная положительная вещь, которую он сделал, это решение отдать меня на бокс, чтобы умерить спесь. Реально помогло. Я дубасил грушу, партнеров в секции, выплескивал обиды, перманентную боль… и успокаивался. Хотя бы на время. Так и вырос. Насилие осталось катализатором. Когда рядом со мной ущемляли девочек, девушек, я без раздумий давал в морду. Будто стремился очистить совесть этим. Когда-то не смог защитить мать, зато теперь… защищаю всех, кого могу.

Шипучка вздрагивает особо крупно и уже открыто рыдает. Я обрываю свой рассказ и стискиваю ее, злясь на себя. Знал же, что так будет…

— Барс… а ведь Назели уверена, что всё наоборот. Что ты такой же садист, как твой отец. Беспринципный. Она вчера уговаривала меня уйти, уверяла, что ты тоже доведешь меня… Что будешь жесток…

Напрягаюсь. Херачит разрядом.

— Как видишь, она оказалась права. Я сегодня это подтвердил. Психанул, когда ты стала сопротивляться, и меня накрыло. Гены…

— Заткнись! — вырывается и смачно бьет меня по диафрагме. От неожиданности дыхание спирает, грудь сдавливает спазмом, а мелкая фурия железной хваткой вцепляется мне в лицо и кричит:

— Даже не смей, родной, я тебе не позволю! Ты вообще не похож на своего отца! Ты всю дорогу меня спасаешь! Ты, мать твою, всё бросил, прилетел по одному моему звонку и предотвратил трагедию!

— И оставил тебя в больнице, — сиплю. Это событие до сих пор острым сверлом дырявит меня.

— А что ты должен был сделать?! — шипит она. — Сидеть у моей постели? Совсем с ума спятил? В честь чего? Кем мы были друг другу?! Да и я бы… я бы тебя возненавидела, поверь. Ты единственный, кто видел меня никчемной, такое пережить тяжело. Это сейчас я приняла правду и пытаюсь с нею мириться, а тогда… я бы не поняла твоего поступка, понимаешь? Это стало бы для меня катастрофой. Одно дело быть спасенной кем-то рандомным, с кем никогда не пересечешься, а другое — когда со стыдом каждый день смотришь в глаза своему спасителю…

Шипучка утирает злые слезы, оставив мое лицо, носом шмыгает яростно. Уязвленная, но дико боевая.

Тащусь, блядь.

Как меня вштыривает от ее энергетики… даже в своем уебищном состоянии…

— Ты… Ты, блин, лучший, Барс! Ты мой герой! Моя опора. И ты всё сделал правильно. Ты всё и всегда делаешь правильно! — фигачит суровой интонацией. — Единственная твоя ошибка в том, что подавляешь эмоции… и вредишь себе.

Ее ладонь взмывает к моей груди, и сердце под ней клято налетает на ребра, будто магнитом. Я зачарованно наблюдаю за мелкой повелительницей моих жил, выпадая в осадок от тонны новых ощущений…