Неправильный диверсант Забабашкин (СИ) - Арх Максим - Страница 20

Однако такая драматическая развязка, которая очень хорошо бы смотрелась в кино и на страницах книг, в реальности бы считалась маловероятной. Вопросов наводящих последовало бы море. И на каком-нибудь я бы обязательно завалился. К тому же, сразу же возникал вопрос, если Садовский с Апраксиным поубивали друг друга, то, что с Воронцовым, и где он?

Потому решил рассказать всё, как было на самом деле, добавив лишь небольшое дополнение и кое-что утаив.

Из моего слегка обработанного рассказа следовало, что в разговоре с Садовским псевдо-Апраксин допустил ряд филологических выражений, чем и выдал себя с головой.

— Садовский сразу же насторожился и обвинил Апраксина. Тот не выдержал и застрелил бойца. А потом на него напал Воронцов. Завязалась драка. Я хотел их разнять, но от кого-то в суматохе получил удар, потерял сознание, а когда очнулся, то увидел, что Апраксин мёртв, а чекист издаёт последний вздох в болоте и тонет. Я побоялся к нему приближаться, потому что сам боялся утонуть, да и не успел бы. Тот взмахнул пару раз руками и трясина его засосала. Так я остался один.

Такая версия никак не могла навредить никому из наших. Ни тем, кто улетел на самолёте, ни тем кто, возможно, выжил и сейчас бродит в лесах под Новском. Кроме этого, я специально утаил упоминание о ржавой скрепке в служебной книжке красноармейца. Ведь помнил, что наши контрразведчики в самое ближайшее время сами додумаются и будут использовать этот приём. Тема со скрепкой будет исправно работать долгое время и поможет поймать немалое количество немецкой агентуры, которая до последнего не будет понимать, что прокололась она не на чём-нибудь, а исключительно на обычной ржавчине.

Зорькина, судя по всему, мой рассказ вполне устроил, но он всё же задал несколько наводящих вопросов о драке.

Однако я сослался на то, что всё произошло слишком быстро, был без сознания, и просто не успел ничего понять.

— Говорю же: завязался махач. Подбежал их разнять. Но чья-то нога попала мне прямо в челюсть. Я ощутил резкую боль, упал и потерял сознание.

— Что, сразу в нокдаун? — прищурился гад, пытаясь найти несоответствие.

— Ага, — просто и незатейливо ответил я, пояснив: — Они же мужики все здоровые. Каждый из них весит раза в два больше, чем я. Вот мне и хватило одного удара. Тем более сапожищем. Ка-ак дали. Так я сразу и вырубился.

Зорькин согласно кивнул, а затем вновь начал расспрашивать о снайперском деле. Он никак не мог поверить в то, что я без специальных секретных снайперских занятий мог поражать на таком расстоянии не только танки и бронетранспортёры, но и самолёты.

Но я, невзирая на прилетающие то в живот, то по голове удары, стоял на своём: нигде не учился, никакой снайперской школы нет, а просто самородок.

В конце концов садисту, вероятно, надоело спрашивать одно и то же, он, ещё раз ударив меня в живот, произнёс:

— Ладно, будем считать тебя пока тем самым самородком. Но хочу сказать, что это для тебя даже хуже, чем если бы ты был обычным снайпером. И знаешь почему? — я не ответил, ибо душащий кашель не давал мне это сделать. Но мой мучитель особо ответа и не ждал, и задавал этот вопрос скорее в риторическом ключе. Поэтому сразу же пояснил свою мысль: — Всё дело в том, Забабашкин, что если у тебя это действительно природное, то врачи твою голову будут изучать и, очень вероятно, потрошить.

Перспектива, безусловно, была ужасная. Однако сомневался я, что, даже если это и произойдёт, те самые потрошители, сделав своё грязное дело, сумеют найти в ней что-то новое. Вряд ли при переносе сознания из моего времени в это тело подверглось хоть какому-то изменению. Во всяком случае я ничего такого, что отличало бы мою теперешнюю физиологию от других людей, заметить не смог. Разумеется, объяснять всё это я не собирался, а чтобы лишний раз не злить психически нездорового психопата, просто промолчал.

Зорькин потёр левой рукой костяшки своего правого кулака и спросил:

— Куда ты направлялся, когда мы тебя поймали?

Скрывать тут тоже было нечего, поэтому я, отдышавшись и вытерев давно уже не показные слёзы о плечо, ответил практически так, как было:

— Шёл куда глаза глядят. Думал выйти из леса, а там уже подумать: где я? Что делать? И как к нашим пробираться?

— Через болото хотел идти?

— Нет. Там страшно. Я утонуть боялся. Конечно, деревьев там растёт меньше, и видно дальше, но там же настоящая трясина. И оглянуться не успеешь, как засосёт. Поэтому я шёл вдоль основного болота, по лесу.

— К линии фронта? — уточнил фашист.

— Наверное. Я не могу сказать. Я потерял ориентиры.

— Врёшь! Ты ночью не мог потеряться! — поняв по-своему, зашипел тот, и я получил очередной удар в живот. — Я прекрасно помню, как ты телегу с лошадью возил в полной темноте. Ты ночью видишь!

Я откашлялся и устало прошептал:

— Так я и не скрываю это. Кхе-кхе-кхе… А говорю, что не мог сообразить в какой стороне фронт.

— Дальше.

— А что дальше? Просто шёл себе и шёл, надеясь, что когда-нибудь куда-нибудь дойду.

— А говорил ты при этом что? Кого звал? И не ври! Мы слышали твой голос!

— Да просто разговаривал сам с собой, — ответил я, понимая, что немец имеет в виду мои поиски Воронцова и изобразил праведный гнев. — Я помню, что ли? У меня уже тогда в голове кузнечный цех работал, тебя бы так сапогом приложило в челюсть!

«Интересно, жив чекист или действительно сгинул? Хорошо бы, если бы выжил!»

А Зорькина, тем временем, мой не совсем полный и злой ответ не устроил, и я получил очередной удар. На этот раз в ухо. Сам удар был не особо сильный, однако если учесть, что вся голова у меня болела ещё после знакомства с кулаками другого гада, который называл себя Апраксиным, то боль была чувствительной.

— А теперь говори, как вы аэродром сумели захватить такими малыми силами? Опять ты всех перестрелял?

Тут тоже скрывать было нечего. Сидевший напротив меня противник был прекрасно осведомлён о моих уникальных умениях.

И я ответил чистую правду:

— Ну да. А кто ж ещё?

— Вот и я хочу знать: кто еще так, как ты, умеет? Мы не верим, что всё это делал ты один!

Я закрыл на секунду глаза и устало как можно вкрадчивей пояснил:

— Но ты же сам видел, что я и один так могу. Мы же с тобой вместе воевали и лесопосадку держали, пока ты не сбежал.

Зорькин покивал.

— Помню этот момент. Помню и как на том пригорке тебя одного бросил. Надеялся, что ты там и останешься навсегда. А ты выжил, — он проскрежетал зубами. — И моих камрадов изрядно убил! — я промолчал, и тот продолжил: — Но всё равно, дальнейшие подвиги русских снайперов слишком велики, чтобы это всё мог осуществить один человек. Наступление на Ленинград было отложено более, чем на неделю. Говорят, сам фюрер негодует, и уже полетели головы генералов, что отвечали за это направление. И ты мне хочешь сказать, что всё это сделал всего лишь один юнец?

— Да, — скромно ответил я.

Глаза Зорькина вспыхнули неистовой яростью. Он схватил меня за горло и закричал:

— А я тебе не верю! Должны быть ещё снайперы! Должны! И они есть! И ты мне их назовёшь! Говори, красная свинья!

Он замахнулся для очередного удара. Но бить не стал, потому что дверь в помещение открылась, и на пороге возник какой-то солдат.

— Вас срочно требуют к телефону, господин лейтенант, — сказал тот.

Зорькин проскрежетал зубами, зло на меня зыркнул и, сказав: — Я скоро, никуда пока не уходи, — и поправив фуражку на голове, вышел в коридор.

В помещении остался только я и фельдфебель, который всё так же безразличным взглядом смотрел на меня.

«Явно бездушная тварь. При нём ребёнка бьют, а он безэмоционально за этим наблюдает. Мразь или садист такой же, как и этот псевдо-Зорькин», — пронеслась мысль в голове.

Однако сейчас мне было не до неё. Даже по этому, по сути, небольшому первичному допросу, стало очевидно, что дела мои совсем плохи. Нужно было срочно что-то предпринимать, ибо не было сомнений, что дальше будет только хуже. Прекрасно понимая это, стал напрягать мысли, стараясь придумать хотя бы приблизительный план, при успехе которого я бы смог выбраться из этого негостеприимного места. Но, к моему сожалению, в голову совершенно ничего не приходило. То ли от того, что у меня она была буквально отбита и очень сильно болела, то ли от усталости, что камнем навалилась на всё тело, а, может быть, от безвыходности положения, в которое я попал.