Неправильный диверсант Забабашкин (СИ) - Арх Максим - Страница 17

Я тяжело вздохнул:

«Ну и какой смысл с ним спорить? Упёрся, как баран. Ничего слушать не хочет».

Посидел, стараясь передохнуть, и, окончательно решив больше на эту тему не разговаривать и нервы свои не тратить, вновь взялся за ручки волокуши, поднялся и буркнул:

— Извини, Григорий Афанасьевич, приказ твой выполнять не буду. Ты же знаешь: русские своих не бросают! А потому судьба в этом походе у нас с тобой общая, — напрягся и попёр, добавив: — Под трибунал отдашь, когда до наших доберёмся.

Тот недовольно забурчал, но мне в данный момент уже было всё равно. Я поставил перед собой задачу идти и шёл, а чтобы отвлечь раненого от горестных мыслей, решил его озадачить:

— Слушай, командир, а ведь если бы мы не были в такой запарке по обороне Новска, то, скорее всего, Апраксина, который в конечном итоге оказался и не Апраксин вовсе, вычислить бы могли уже давно.

Воронцов ответил не сразу. Он покряхтел и, очевидно, превозмогая боль, сквозь зубы спросил:

— И как же, по-твоему, мы бы сумели его разоблачить? Служебная книжка красноармейца у него оказался же со ржавой скрепкой. Нормальный, как у всех. И ботинки с обмотками он новые на складе получал, так что по гвоздям и набойкам тоже бы не вычислили. Тогда как?

— Достаточно легко. Просто мы были с тобой невнимательны, — признал я очевидное.

— Говори, не тяни, — поторопил Воронцов. — А то умру, и так и не услышу, что ты там удумал.

— Вот ты недавно про мою речь говорил, а ведь и с тем диверсантом не так всё просто было. И если ты чуточку напряжёшь память, то сам поймёшь, что этот Михаэль достаточно большое количество раз был на грани провала. И я говорю не о пресловутой скрепке или гвоздях с набойками на сапогах. В первую очередь я имею в виду его речь.

— Ты думаешь, с ней было что-то не так?

— Да всё. Ведь если вспомнить, то он на ней постоянно сыпался. По легенде он кто? Деревенский мужик? А разве он всегда говорил так, как говорят в деревне? Отнюдь! Зачастую его речь была довольно правильной, как речь любого городского и, в общем-то, достаточно образованного человека. Помнишь, какие слова он употреблял: алиби, логическая цепь? Про Канариса знал, про Абвер. А потом бах, и он опять переходил на откровенно сельский диалект. Взять хотя бы его неоднократное коверкание моего имени. Ты помнишь, как он меня называл?

Командир задумался, вновь крякнул и произнёс:

— Ляксей…

— Вот именно! — выдохнул я, поправляя хват. — А ведь так говорят совсем уж в какой-то глухой глубинке, да и то древние старики, которые ещё нашествие Наполеона помнят. А тут вполне нормальный мужик, который, с его слов, во многих городах нашей страны бывал, и такое коверкание вполне обычного имени. — На секунду остановился, вновь перехватил поудобней жерди и, продолжив движение, добавил: — Да и явно имел он знания. Взять хотя бы ту же игру в города, которая у нас непроизвольно возникла совсем недавно. Апраксин, — тут я запнулся, — в смысле Михаэль этот, гад ползучий, показал себя как интеллектуально подкованный человек. А разве человек, обладающий столь широким кругозором, может быть так необразован, что будет коверкать имя? Скорее всего, нет. В смысле, конечно, можно предположить, что это он так просто прикалывался — для себя, — тут я на секунду запнулся, вспомнив, что нахожусь не в своём времени и перефразировал последнюю мысль: — Имею в виду, что он мог надо мной, таким образом, просто шутить — подтрунивать. Но ведь, если вспомнить, что он не только искажал имя, но и другая его речь тоже иногда не блистала правильностью, то всё встанет на свои места. Я, конечно, не филолог, и могу иногда так предложение завернуть, что потом сам диву даюсь, но у него нередко прямо-таки совсем уж неотёсанная речь всплывала. Явно переигрывал, пытаясь вжиться в роль. А вот мы этого не замечали. Привыкли к нему и не обращали внимания. Или я не прав?

Воронцов чуть помолчал и прошептал:

— Прав, конечно. Дали мы с тобой маху. И в первую очередь это я оплошал. Ты правильно всё подметил. Я вот сейчас вспоминаю, а ведь он, действительно, постоянно с деревенского говора на городской перескакивал. И так это привычно было, что даже я ничего не заподозрил. Хотя мог бы и насторожиться.

В этот момент я понял, что теперь командир начинает корить себя ещё и за этот прокол. Ведь, по сути, именно он, сотрудник органов безопасности, в первую очередь и должен был бы раскрыть шпиона, но, к сожалению, не сумел. И враг убил нашего товарища — красноармейца Садовского. Да и вообще, этот псевдо-Апраксин, даже несмотря на то, что помогал нам воевать, в конечном итоге доставил немало хлопот.

Но давать Воронцову загоняться в свои горестные мысли было никак нельзя. Он и так, можно сказать, находился сейчас между жизнью и смертью. А если ещё и чувство вины начнёт преобладать, то цепляться за жизнь ему будет гораздо сложнее с психологической точки зрения.

Поэтому решил его чуть успокоить:

— Ты, Григорий Афанасьевич, на себя лишнего-то не бери. Не было ни у тебя, ни у кого-либо другого из компетентных органов, времени для более тщательной проверки. Общую проверку Апраксин, как и все остальные, прошёл. Легенда у него оказалась крепкая, так что не было у нас шанса так быстро, не имея в своём наличии ни связи с выходящими из окружения частями, ни личных дел красноармейцев, выявить всех диверсантов. Поэтому выкинь из головы и забудь. Всё, что случилось, то случилось, и этого уже назад не вернуть.

Воронцов помолчал, а потом всё же с грустью сказал:

— Мишку жалко. Хороший был мужик.

В этом я с командиром был полностью согласен. Садовский действительно был хорошим человеком, прекрасным помощником и верным товарищем. Он не раз оказывался рядом и помогал мне бить врага. Если бы не он, то моя результативность по уничтожению противника была бы гораздо ниже.

Однако зацикливаться на его смерти и раскисать нам было категорически нельзя. Да, наш товарищ погиб. Погиб как герой. А мы остались живы, и у нас было очень много дел.

— Своей гибелью он дал нам время на то, чтобы мы смогли провести перегруппировку, отдохнуть и, вернувшись на поле боя с новыми силами, с ещё большей эффективностью и остервенением уничтожать врага, — завернул я полуфилософскую фразу и, остановившись, добавил горькой правды: — Предлагаю немедленно сделать привал, иначе я тоже сейчас упаду и умру.

Командир ничего не ответил, да этого было и не нужно. Я всё равно дальше идти уже не мог. Я так устал, что, перебирая ногами, поймал себя на мысли, что мы топчемся на одном месте. Мне был срочно необходим отдых.

Пока присматривал место для стоянки, Воронцов вернулся к своей теме:

— Лёшка, пойми, я теряю силы и кровь. С каждой секундой я всё слабею и слабею. Чуда не произойдёт. Я не смогу сам идти, а вскоре даже двигаться. Рана слишком серьёзная, и кровотечение не останавливается. В ближайшее время всё будет кончено. Но произойдёт это не в одночасье, а за какое-то время. И всё это время ты будешь копаться со мной и сам потеряешь много сил. Поэтому не глупи, послушайся старшего и по званию, и по возрасту: уходи и оставь меня здесь.

На это было можно много что сказать и ответить. Но я, помня зарок, что дал себе, в диспуты на эту тему с командиром вступать совершенно не собирался. Я слишком был усталым для этого.

Без слов подтащил волокушу под растущий куст, чтобы он хоть как-то закрывал от дождя, если тот пойдёт, и на четвереньках отполз к растущему дереву. Облокотившись на него спиной, посмотрел в небо. А потом зевнул и тут же уснул.

Моя беспечность была обусловлена двумя фактами. Во-первых, я продолжал небезосновательно предполагать, что немцы по ночам шастать по лесу и по болоту не будут из-за боязни заблудиться и, попав в трясину, утонуть. А во-вторых, выбора у меня не было. Этот долгий-долгий день меня полностью выжал до дна. Событий было так много, что я уже не знал, когда именно они происходили, то ли час назад, то ли день, а быть может, с того времени уже прошла неделя или даже две. Что-то казалось очень смутным и далёким, а что-то, наоборот, ярким и запоминающимся. Эти воспоминания будоражили сознание, в котором уже давно всё перемешалось.