Благословенный. Книга 6 (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 23

Только теперь, попав много ближе к месту и времени тех событий, я понял, отчего всё так случилось. Дело в том, что для поляков, действительно, выглядело всё так, будто все действия по разрушению их государственности предпринимала именно Россия. Именно русский посол Репнин выкручивал руки сейму, одобрившему в конце концов первый раздел Польши. При этом, по каким-то непонятным мне причинам он ещё и вёл себя совершенно хамским образом: не кланялся польскому королю, не снимал перед ним шляпу, и прочее в таком же духе. А пруссаки — инициаторы раздела — всегда держались в стороне. Затем, в преддверии второго и даже третьего разделов прусский посол Луккезини активно интриговал в Варшаве, делая вид, что Берлин хочет заключить с поляками союз против России. Это в то время, когда отношения Петербурга с Варшавой, несмотря на все усилия Потёмкина, постоянно ухудшались из-за вопроса о диссидентах — православных жителях Польши, которым категорически не хотели предоставлять в ней каких-либо прав. И опять же: на сейме, санкционировавшем второй раздел, ссе вопросы продавливали русские вельможи, а документы сейма составлял статс-секретарь императрицы Екатерины — Василий Попов. А затем, после Варшавского восстания, опять же именно русские войска разгромили основные силы инсургентов и штурмовали Прагу. А пруссаки немного покрутились в предместьях польской столицы, ничем особо себя не проявив.

Вот так и получилось, что, несмотря на инициативу Пруссии, ведущую роль в разделах всё-таки сыграла Россия, причём сделано это было весьма бесцеремонно. По здравому размышлению, следует признать, что Фридрих Великий здесь переиграл-таки бабушку Екатерину, умудрившись захапать отличные западно-польские территории, втрое увеличив площадь собственного государства, но при этом для всех оставшись как бы в стороне. А австрияки, получившие польские земли в виде «компенсации» за усиление своих соседей, и вовсе выглядели здесь невинными овечками.

И, тем не менее, с такими вот исходными данными нам предстояло каким-то образом налаживать взаимоотношения с новым польским государством, причём, в отличие от предыдущей итерации польской государственности, довольно сильным и дееспособным. И самым интересным вопросом, конечно же, был вопрос о границах.

Разговор с немецкими ландратами в Эльбинге не шёл у меня из головы. Да, я хотел отдать Восточную Пруссию, Померанию и Силезию Польше, примерно так, как это случилось в 1945 году. Но — а собственно, почему я должен это делать? Если восточная граница Польши будет устанавливаться путём волеизъявления населения — почему такого не должно произойти и с её западной границей? Просто потому, что Пруссия проиграла войну? Но ведь я хочу установить миропорядок, при котором право силы не будет иметь никакого действия, а все споры будут разрешаться наиболее справедливым образом! Если отнестись к немцам несправедливо — они ведь это запомнят!

Если я, русский император, и вся Россия в моем лице, говоря от имени «наций», признаём право белорусов или православных украинцев, русских, русинов, определять свою принадлежность голосованием, то почему мы отказываем в этом немцам? Ну, вот не хотят они жить в составе Польши — и что? Их за это убить, изгнать, или что сделать? Даже оставив в стороне моральную составляющую вопроса, нельзя не признать, что это просто глупо: оскорбляя немецкую нацию, мы подогреваем у них реваншистские настроения. Именно на таких вот унизительных для «дойчей» моментах играл впоследствии Гитлер; именно несправедливость тогдашней, основанной на завоевании и силе, политики заставила Бисмарка произнести своё знаменитое «не голосованием на конгрессах, но железом и кровью создаются великие империи»…

В общем, если просто отдать Польше немецкие земли, ничего хорошего прогнозировать не приходится. Да, немцы обозлятся на поляков, и будут взаимно точить ножи. Но они ведь прекрасно понимают, кто сейчас стоит за поляками, а учитывая легкомыслие моих новых союзников, вполне могут выкинуть следующий фортель: немцы стакнуться с поляками, совместно воюют со мною (первые — за Кенигсберг, вторые — за Киев и Смоленск), ну а потом, если им удастся скинуть фигуру России к поля, Доичланд успешно схарчит и поляков. По крайней мере, такое уже пытались провести десять лет назад с помощью маркиза Луккезини.

Вот и выходит, что немцев мне не стоит совсем уже обижать. И, в любом случае у них не меньше прав жить в своей собственной стране чему белорусов или поляков. Ну а раз так, из этого надо и исходить! А уж в военном или политическом смысле для России они важнее, чем когда-либо будут поляки!

Да, действительно, у меня были договоренности с Костюшко. Ну да, я ему кое-что обещал. Но, чёрт побери, здесь речь идёт о принципах мироустройства — а это много важнее наших частных договорённостей! К тому же, судя по всему, поляки уже сами потихоньку отходят от своих обязательств…

Короче, дожидаясь в Ландсберге Костюшко и компанию, я передумал исполнять ранее взятые перед ними обязательства. Нет, ни Восточной Пруссии, ни Силезии с Померанией я им, пожалуй, за просто так не отдам. Западная граница Польши должна определиться также, как и восточная — на основании плебисцита! Справедливость должна быть для всех, и пусть никто не уйдёт обиженным.

Наконец, польская делегация появилась в городе. Возглавлял ее Тадеуш Костюшко, вторым переговорщиком был Генрих Домбровский. Юзеф Понятовский, еще один член польского триумвирата, лежал после ранения в Варшаве.

В первые же минуты переговоров выяснилось, что позиции сторон разошлись широко в стороны.

— Несомненно, мы считаем, что нам следует вернуться к границе 1772 года, единственно законной и признанной сторонами! — заявил мне Домбровский. Я посмотрел на Костюшко — тот молчал.

Нда… Нет, я, конечно же, прекрасно понимал, что после победы польские аппетиты сильно возрастут. Но не до такой же степени! Определённо эти люди ничему не научились…

— А может быть, — издевательским тоном спросил я у Домбровского — нам следует вернуться к границе 1037 года? Она тоже была вполне законной и признанной сторонами!

Генрих, услышав это, побагровел; Тадеуш на такое предложение только вознёс глаза к небу.

— Ну, это слишком древняя история, чтобы в неё вникать!

— Так граница семьдесят второго года — это тоже история, и тоже довольно древняя. Но главная проблема даже не в этом. Каким образом появилась эта пресловутая граница 1772 года?

— В результате добровольного соглашения держав определивших её таким образом! — убеждёно заявил Домбровский.

— А добровольного ли?

— Конечно, ваше Величество. Ни на ваше, ни на наше правительство в это время никто не оказывал давления!

— Это неправда. И на ваши на наше правительство давление оказывали обстоятельства. Обе стороны были истощены многолетней войной. Обоим нашим державам угрожали соседи. Так что, увы — во время переговоров о границе обе страны находились под сильнейшим воздействием внешних обстоятельств и, если бы не они — наверняка и вы, и мы захотели бы совсем другие условия! Вы непременно бы требовали Смоленск (хотя он населён чисто русскими людьми), а мы бы хотели все земли, которые вы поэтапно отняли у нас после монгольского нашествия.

— Ваше Величество, — упрямо гнул своё Домбровский, — но отчего же мы теперь должны соглашаться именно на ваши условия? Не следует ли нам прийти к компромиссу?

— Ну, во-первых на сегодняшний день наша государственность много больше чем ваша зарекомендовала свою дееспособность. Не забывайте — всё, что происходит с восстановлением Польши, делается чисто по нашей милости.Далее: на самом деле я не хочу границу 1037 года. Мы должны определить район распространение вашей нации — той земли где преобладающим образом живут истинные поляки, — люди, разговаривающие на вашем, языке исповедующие католицизм и разделяющие ваши ценности.

— Таким же образом это может быть сделано? — спросил Домбровский, высокомерно поджав губы.

— Во-первых — этнографические и исторические исследования. А во вторую очередь — плебисцит, то есть голосование.