Полубородый - Левински Шарль - Страница 42

На стене напротив окошка, затянутого свиным пузырём, висел крест, просто крест, без Спасителя. Штоффель сам его выковал, из самого твёрдого железа, какое есть, раскалив с порошком из воловьих рогов и с солью, требуется много силы, чтобы такое железо обрабатывать. Я спросил его, почему он взял именно это железо, и Штоффель сказал: «Для господа Бога надо себя утруждать». И теперь на этот крест смотрел Полубородый, и в его зрячем глазу горела ненависть.

– Они меня толкали, – продолжал он свой рассказ. – Снова и снова толкали, и когда я падал, они меня пинали. Вдоль Рорбаха и потом по улицам. Мимо многих домов, куда меня тоже звали как лекаря, но нигде ни одна дверь для меня не открылась. Толпа становилась всё больше, и людям, которые меня держали, теперь и самим приходилось отбиваться. Новоприбывшие не знали, в чём дело, но тоже хотели принять участие…

– Агнес. Мне-то её было жалко, а ей меня нет. У её сына пуповина обвилась вокруг шеи и задушила его. Я ещё пытался вдохнуть ему в лёгкие воздух, но я не Господь Бог. Я только богоубийца.

Когда Кэттерли это услышала, она ещё раз перекрестилась, с испуганным взглядом. Она смотрела на Полубородого, как те люди в башне Хюсли, когда они ещё думали, что он в заговоре с чёртом и вместе со Штоффелем делает гомункула. Мне тоже стало немного не по себе, но я ведь знаю его дольше, чем другие, и я знал: надо дать ему выговориться, тогда уж Полубородый нам объяснит, что он под этим подразумевал.

– Я ещё всё помню, – сказал Полубородый. – Я до сих пор всё это слышу, чувствую и обоняю. Один с вонючим дыханием схватил меня за шиворот, его голова была рядом с моей, и я до сих пор помню, что в то время думал. Корень хрена и семена тмина, думал я, вот что освежает дыхание. Вылечить это его не вылечит, потому что зловоние исходит из желудка, но зато его друзьям больше не придётся от него отшатываться. Мой разум всё ещё давал ответы, как курица продолжает бегать, когда ей уже отрубили голову. Когда человек умирает, он наверняка тоже должен какое-то время исследовать мир, прежде чем обретёт покой.

– Я спрашивал, снова и снова спрашивал, почему они со мной это делают и чего они от меня хотят. И не получал ответа. Один ударил меня в зубы и хотел бить ещё, но другие его удержали. У них был какой-то план, связанный со мной, и они не хотели, чтобы этот план был испорчен.

Тридцать четвёртая глава, в которой Полубородый продолжает рассказ

– Они привели меня к моему дому, – сказал Полубородый, – как приводят жениха к его невесте, с песнями, криками и ликованием. Они привели меня к моему костру. К трём кострам. Я не знал, для кого были предназначены остальные. Не знал и всё-таки знал. Знал это. Знал. Знал…

Он продолжал повторять слова, но голос ему отказывал, и он только шевелил губами, словно в немой молитве. Штоффель что-то шепнул на ухо Кэттерли, и она выбежала и вернулась с кружкой воды. Полубородый взял её, но не пил, он только смотрел на неё, как будто никогда не видел ни кружку, ни воду. Потом он очень медленно наклонил кружку и вылил воду на пол.

– Этим огонь не затушишь, – прошептал он и разжал пальцы.

Кружка выпала, а его рука потянулась вперёд, как будто перед ним было то, что он хотел взять. Рука задрожала и пару раз отдёрнулась. Его глаз был широко распахнут, но я не думаю, что он что-то видел. Не этим глазом, а скорее тем, которого у него больше не было.

Я не могу сказать, как долго это продолжалось. Мне это показалось вечностью, но на самом деле длилось, может быть, не дольше, чем «Аве Мария». Потом Гени уже не выдержал и сказал:

– Давайте-ка поговорим об этом в другой раз.

Он положил руку мне на плечо, чтобы опереться и встать, но Полубородый вскрикнул:

– Нет! Сейчас!

Гени сел, а Полубородый мотал головой туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, как делала корова в хлеву у старого Айхенбергера, я видел однажды, она должна была отелиться, но никак не получалось.

Когда он снова заговорил, его голос показался мне чужим, будто за него говорил кто-то другой или он за кого-то другого.

– Корнойбург, – сказал Полубородый. – Город, такой же, как Эгери. Все такие места одинаковы. Важные люди, неважные люди. Местные, неместные. В Корнойбурге не было фогта, который отвечал бы за порядок, для этого была, где-то в часе ходьбы, крепость Кройценштайн, где герцог держал подразделение солдат. Проклятый Габсбург с его лживой птицей на гербе.

Я видел по остальным, что они не поняли про птицу на гербе, и собирался потом объяснить, что имеется в виду попугай, который умеет говорить и даже мог бы пробормотать хоть всю мессу от начала до конца, если его научить.

– Может быть, – сказал Полубородый, – всё обернулось бы по-другому, будь солдаты в нашем городке. А так пришлось бы за ними бежать, но с этим никто не торопился. А то ведь побежишь – и пропустишь самое интересное. Так же, как здесь никто не хотел пропустить мой судебный процесс. Когда что-то происходит, все хотят поучаствовать. В событии. В чуде. В этом смысле Корнойбург такой же, как Эгери. Люди всюду, как в Эгери.

– И в Корнойбурге важные люди живут вблизи церкви. Не потому, что они набожнее остальных, а потому что они богаче и могут себе позволить такое соседство. У кого нет денег, те должны подыскивать себе место на окраине, между Дунаем и Рорбахом, где почва болотистая и потому дешёвая земля. Когда приносишь туда кому-нибудь лекарство от кашля, не получишь за него ничего. А болеют бедные не меньше богатых. Но по-разному. Есть болезни из-за голода и такие, что начинаются, если долго не ведал голода. Но зубная боль бывает у каждого, кости ломаются у всех одинаково и кожа пузырится от огня волдырями у всех одинаково.

Он поднял кружку и стал пить из неё, хотя она была пуста, он пил и пил и не мог остановиться. Кэттерли хотела принести ещё воды, но Штоффель её остановил.

– У Анталя домишко стоял на самой плохой земле. Сырость была вредна при его болезни, но беженцу приходится брать то, что дадут. Дорога к нему вела вдоль Рорбаха, и по этой дороге они допинали меня до города. До моего дома, который входил в состав города и всё же не входил. Не входил.

– Дом стоит… – Он помедлил и начал сначала: – Дом стоял на площади, где крестьяне в базарные дни продавали свои овощи и птицу, а четыре раза в году также скот. Вот туда они меня приволокли. А там нас уже поджидали. Шум толпы был слышен ещё издали. Он звучал так же, как в Зальцбурге.

И опять на лицах отразилась растерянность, потому что про события в Зальцбурге Полубородый рассказывал только мне. Я всегда понимал больше, потому что я действительно был его другом.

– Люди стояли, выстроившись в шеренгу, – сказал Полубородый, – и на шаг впереди стоял викарий Фридберт. Это не имя его, имени я не знаю. Его звали Фридбертом, как благочинного Линси зовут Линси. Господин викарий Фридберт. Сейчас-то он уже наверняка прелат. Или даже благочинный. Он непременно продвинется и обязан этим мне. Как я обязан ему моим обожжённым лицом. Можно зайти далеко, если при совершении чуда вовремя оказаться в нужном месте.

Тут я вспомнил про Хубертуса и подумал, что тот уже, наверное, послушник.

– Он был одет не так, как выходил обычно на улицу, – сказал Полубородый. – На нём было церковное облачение, как для мессы: сутана, пояс, стола. Обеими руками он поднял вверх ковчег. Не изукрашенный золотом или драгоценными камнями. Простая чаша. У святого Эгидия не было богатого церковного прихода. Приход был небогатый. Но многое изменилось со времён Эгидия. Хлев, полный паломников, лучше, чем хлев, полный коров. Коровы приходят добровольно, чтобы их подоили, и их не надо кормить. Разве что чудесами, а чудо ведь ничего не стоит. Разве что чьей-то жизни время от времени…

– Викарий Фридберт, да. В нём не было ничего особенного. Щуплый мужчина, редкие волосы. Уже слишком стар, чтобы не иметь своего прихода. Один из тех, кто всю жизнь остаётся подмастерьем и никогда не становится мастером. Я его иногда видел на рынке, когда он торговался с продавцом за курицу, и крестьяне тайком над ним посмеивались. У него некрасивый голос. Я никогда не слышал его проповедь, но уверен, что она не наполняет храм. Но в тот день люди его слушали. Теснились вокруг него, в основном женщины, становились перед ним на колени на землю, как будто он был исповедник или бичеватель и мог одним своим словом отпустить им грехи. Они уже начали припоминать, что видели исходящее от него свечение. Белого голубя у него над головой. Ангела с мечом. Но ведь ничего этого не было. Был просто викарий Фридберт. Увидел возможность и не упустил её. Воспользовался. Я не могу это доказать, но я знаю, что это сделал он.