Полубородый - Левински Шарль - Страница 32

Мне всё равно, какие дела у Полубородого со Штоффелем, даже лучше, когда они задерживаются вместе допоздна. Тогда я не обязан идти спать, потому что мой соломенный тюфяк лежит в кузнице, зато я могу сидеть с Кэттерли. Поскольку её отец больше не женился, ей очень рано пришлось взять на себя обязанности матери, и вечерами она чаще всего прядёт. Свет для этого не требуется, шерсть отщипывается от кудели на ощупь, а веретено в её руке вертится почти само по себе. Она сидит там, где тянет теплом из кузницы, а я сижу с ней за компанию, и мы болтаем. Она уже пару раз спрашивала, в чём моя тайна, ведь у её отца нет никакого кузена в Урзерентале, это она, разумеется, знает, но я не имею права ей ничего рассказывать, Штоффель мне строго запретил. Бывают ведь и некрасивые вещи, а я не хочу печалить Кэттерли. Я предпочитаю рассказывать ей придуманные истории, я и сам их люблю придумывать. Иногда это истории, которые я слышал от Чёртовой Аннели, иногда я их изменяю, чтобы они лучше подходили для Кэттерли, и тогда я как будто сам их сочиняю. Выдумывать истории – это как врать, но красиво. Вот эту историю я знаю от Гени, когда он объяснял мне про звёздное небо. Только у него она начиналась по-другому.

– Жила-была одна девочка, – рассказывал я Кэттерли, – она могла прясть пряжу не только из шерсти или из льна, но также из собственных волос. А волосы у неё были очень красивые. Почти как твои, – добавил я, и Кэттерли засмеялась и ответила, что её волосы ничем не знамениты, тем более что они рыжие и совсем ей не нравятся, рыжими бывают женщины, которые приносят несчастье, а она не хочет быть такой. – Нет, – сказал я, – уж ты никак не принесёшь несчастье, – и продолжал: – Пряжа, которую она пряла, получалась тонкой, будто паутинка, и ткань, которую можно было из неё выткать, была драгоценнее любого шёлка. Вообще-то, эта девушка уже давно могла разбогатеть, потому что такую ткань можно было продавать за большие деньги, но она не носила её на рынок.

– Ну и глупо, – рассудила Кэттерли. – Мой отец говорит: «Любой упущенный заработок – это выброшенные деньги».

– Она зарабатывала этим нечто лучшее, чем обыкновенные деньги, – объяснил я, – дай же мне рассказать до конца. Всегда, когда катушка была полна, она перед сном выкладывала её на стол, а наутро, когда просыпалась, катушки уже не было.

Эта история не нравилась Кэттерли.

– А вот надо дверь на засов закрывать, – сказала она.

– Никакие запоры не помогали, – сердился я, – потому что её ночными гостьями были феи, они проходят сквозь любую дверь, будь на ней хоть сто замков. Эти феи ткали себе наряды из её ниток, ведь платья фей – самое тонкое, что есть на свете.

– Они просто так забирали пряжу? Девушка должна была прясть целый день, да ещё вырывать собственные волосы, а потом приходят ночью феи и просто так всё забирают?

– Нет, не просто так, они ей кое-что оставляли, – сказал я. – Утром на том месте, где лежала катушка, оказывался камешек.

– Просто камешек? – Если бы я был Чёртовой Аннели, то Кэттерли наверняка отняла бы у меня миску с едой.

– То были особые камешки, хотя по ним это и не было заметно. Девушка собирала их и складывала под подушку.

Кэттерли сказала, что история неправдивая, ведь если человек настолько богат, что у него есть подушка, он не будет прясть сам, а наймёт для этого работницу. Но всё-таки она позволила мне довести историю до конца.

– Отец девушки, – сказал я, – тоже был сердит из-за такого несправедливого обмена, и однажды он собрал все камешки и выбросил их за окно. Но они не упали на землю на улице, камешки стали подниматься в воздух, выше домов, выше птиц и выше облаков и на самом высоком месте превратились в звёзды. В ясные весенние ночи их можно увидеть и сейчас, между созвездиями Льва и Волопаса, и это созвездие называется «Волосы Вероники», потому что ту девушку звали Вероника.

– Какое странное имя, – сказала Кэттерли. – И вообще: это очень глупая история. Фей вообще не бывает.

Я посмотрел на неё и подумал: «Нет, феи всё-таки бывают».

Двадцать шестая глава, в которой Себи не спится

Было важно, чтобы к утру я выспался, Штоффель так и сказал, но я долго лежал без сна и с плохими мыслями. Всё, что приходило в голову, было серое или чёрное, а ведь мне надо думать про хорошее, иначе случится плохое, и тогда сам будешь в этом виноват. Но когда ты в тревоге, нечего даже и думать заснуть.

Полубородый исчез. Ни с того ни с сего пропал – и всё. Как в одной из историй Аннели, когда разверзается земля под ногами и проглатывает человека без следа.

Он договаривался со Штоффелем на вечер субботы, но так и не пришёл в назначенное время. Сначала никто не беспокоился: Полубородому часто что-нибудь мешало в последний момент, чаще всего из-за того, что у кого-то разболелся зуб – и послали за ним. Когда болят зубы, люди становятся нетерпеливы, а про него говорили, что он так ловко может выдернуть больной зуб, как хитрая мышка вытягивает приманку из мышеловки. Штоффелю надоело ждать, и он снова ушёл в кузницу, чтобы поджарить себе кусок сыра над огнём; нам с Кэттерли он разрешил зажечь сальную свечу, и мы спокойно играли в шахматы, она даже чуть было не выиграла у меня. Кэттерли уже научилась почти так, как я, а ведь я совсем недавно объяснил ей правила.

Полубородый не появился и в воскресенье, и это было уже необычно. Если ему случалось нарушить договорённость, то он заходил на следующий день и объяснял, что его задержало. После мессы Штоффель сказал, что ему стало плохо от множества церковных свечей и от ладана и что он хочет немного прогуляться на воздухе. Что сопровождать его не надо, а Кэттерли пусть лучше позаботится о том, чтобы потом на столе стоял хороший суп. Но я заметил, что на самом деле ему хочется наведаться к Полубородому: не заболел ли он случаем. Идти до нашей деревни недалеко, с его-то сильными ногами.

Он постучался в дверь дома Полубородого, но ему никто не ответил, и тут-то Штоффелю впервые стало не по себе, как он потом сказал. Он сперва походил по деревне, поспрашивал, в том числе у Гени и Поли, но оба ничего не знали, и никто не знал. Только вечно пьяный Кари Рогенмозер с важным видом утверждал, что своими глазами видел, как Полубородого забрал чёрт; дескать, дело было вечером, и сатану сопровождали четверо подчёртков с длинными пиками. Они Полубородого и увели. Больше никто ничего не знал, а ведь в такой маленькой деревне все друг про друга всё знают, наша мать иногда говорила: «Какая удача, что любопытство не причиняет боль».

С тех пор как живу у кузнеца Штоффеля и Кэттерли, я могу думать о своей матери без слёз. Вот и сегодня ночью она, кажется, была у меня и оберегала. И обещала, что завтра не случится ничего дурного.

Двери дома Полубородого никогда не запирались, и Штоффель вошёл внутрь посмотреть, нет ли там какого-то объяснения исчезновению хозяина. Но не увидел ничего особенного, ничего такого, из чего можно было бы заключить, что Полубородый заранее намеревался уходить. Огонь догорел совсем недавно, и суп в котелке был ещё тёплый.

– И в нём была мясная кость, – сообщил Штоффель, и это для него было доказательством, что Полубородый не собирался отсутствовать долго, иначе прихватил бы мясо в дорогу. Штоффель не мог вообразить, чтобы кто-то пренебрежительно относился к пище; при его работе требовалось столько сил, что никогда не лишне было подкрепиться.

Потом пришла крестьянка из Штайнена: Полубородый пообещал ей лекарство для больного мужа. От Штайнена ходу добрых три часа, и он бы не заставил её проделать такой путь, если бы намеревался сам куда-то уйти. Штоффель поискал в доме, не стоит ли наготове это лекарство, но ничего не нашёл, и пришлось бедной женщине пуститься в обратный путь с пустыми руками.

Кэттерли умела хорошо готовить, она вообще всё умела, но воскресный суп нас не радовал; тревога за Полубородого у всех отняла аппетит. За столом никто ничего не говорил, у Штоффелей и не заведено говорить за столом; если работаешь, так работай, а если ешь, то ешь. Кэттерли не нравились наши озабоченные лица, она хотела нас развеселить и сказала, что Полубородого по дороге в Эгери наверняка похитила стая летучих мышей: они грозили своим непослушным детям чёрным человеком и теперь схватили Полубородого с его обожжённым лицом, чтобы поучить своих детей хорошим манерам. Но никто из нас не засмеялся, мы со Штоффелем думали о своём.