Блиц-концерт в Челси - Фавьелл Фрэнсис - Страница 29

Беженцы со страхом рассказывали мне о ночных атаках вражеской авиации. Некоторых завывания сирен повергали в ужас, другие, вроде Катрин, воспринимали их спокойно. Те, кому уже довелось побывать под обстрелами на пути из Бельгии, знали, что рано или поздно это повторится, и стоически переживали происходящее. Я поняла, что у тех, кто бился в истерике и требовал, чтобы их немедленно вывезли из Лондона, за плечами было гораздо меньше трудностей, чем у терпеливых молчунов. Великан, перемежавший нытье с проклятиями в адрес всех и вся, оказался одним из самых отчаянных жалобщиков. Бесполезно было напоминать рассерженному мужчине, что он мог бы оставаться у себя на родине, как это сделали миллионы его сограждан. Великан заявил, что Британия вечно кичилась своей неприступностью и они посчитали, что здесь будут в безопасности. Он ужасно разозлил меня, но спорить с таким человеком – только попусту терять время, и я отступила. Жена Великана выглядела еще более угрюмой, чем обычно, а их дочка – еще более щуплой и бледной. Я убедилась, что все мои подопечные знают, где находится бомбоубежище, и готовы при первых звуках сирены прихватить свои «тревожные чемоданчики» и отправиться в безопасное место. Беженцы с огромным уважением относились к миссис Рид, возглавлявшей отряд гражданской обороны, который следил за порядком в их квартале. Однако порой «прихватить» превращалось у них в попытку перетащить в укрытие весь свой нехитрый скарб. В результате получалась тюки внушительных размеров, которые трудно было разместить в ограниченном пространстве бомбоубежища.

Жизнь в нашем пункте первой медицинской помощи шла своим чередом. Уезжавшие в отпуск сотрудники вернулись. Я рассказала коллегам о налетах в Хогс-Бэк и показала немецкие брошюры, которыми нас засыпали с воздуха. Позже я сдала листовки в городскую ратушу. Две дочки Бетти Комптон теперь жили в деревне, как и большинство маленьких лондонцев. Я подумала, что детей бельгийских беженцев тоже неплохо было бы эвакуировать из столицы, и поделилась своими соображениями с Марджери Скотт. Она согласилась со мной, но осуществить эту затею было непросто, поскольку власти не позволяли беженцам покидать Лондон до окончания всех проверок, а родители ни за что не согласились бы отправить детей одних – малыши и так натерпелись по пути в Англию. Да и найти жилье за пределами Лондона было не так-то просто: непрекращающиеся налеты вынудили тысячи горожан бежать куда глаза глядят, в любые городки и деревни, где для них находилось место. Поговаривали, что вскоре к нам в больницу начнут поступать пациенты из Ист-Энда[55].

Катрин выглядела неважно и явно чувствовала себя несчастной. Девушка не боялась налетов. Она сама признавалась, что ей без разницы, погибнет ли она под бомбежкой или умрет каким-то иным образом. Но я видела, что по характеру Катрин была открытым и жизнерадостным человеком. Если ей случалось ненадолго отвлечься от своих несчастий или увлечься чем-нибудь, девушка принималась весело болтать со мной или шутить с миссис Фрит и мгновенно преображалась – глаза блестели, а на щеках проступали симпатичные ямочки. Судя по мелким морщинкам возле глаз, Катрин была из тех людей, кто умеет легко и беззаботно смеяться. Но по мере приближения срока родов она становилась все более молчаливой и мрачной. Как ни пыталась я успокоить будущую мать, повторяя вновь и вновь, что ее ребенок ничем не отличается от остальных детей, Катрин стояла на своем: младенец будет считаться незаконнорожденным, – и вбила себе в голову, что ее жених непременно погибнет, а возможно, уже мертв.

Я рассказала Ричарду о Катрин, а также призналась, что чувствую себя ответственной за нее. Почему – я не могла объяснить, но это была правда. Кроме того, на мне лежала ответственность за Карлу, которая училась в монастырской школе и была там абсолютно счастлива. Я навещала девочку всякий раз, когда у меня появлялась такая возможность. Одна из школьных подруг Карлы пригласила ее к себе – погостить на летних каникулах в доме родителей. Так что весь август она провела в большой дружной семье с очень милыми людьми. Рут по-прежнему находилась в клинике, где лечилась от тяжелого психического расстройства. Я же теперь заботилась и о Карле, и о Катрин. Дочь Рут крепко привязалась ко мне, писала длинные трогательные письма, в которых подробно рассказывала о событиях в школе.

Бомбу вывезли на следующий день. К счастью, обошлось без неприятных сюрпризов. Я поделилась новостью со всей нашей колонией – так мы называли тот небольшой квартал на Ройял-Хоспитал-роуд, где находились моя студия, бакалейная лавка мистера Фереби, аптека миссис Чандлер, табачная лавка Салли и почтовое отделение на углу Оукшот и Тайт-стрит. Обитателям колонии также было о чем рассказать мне. События последних ночей никого не оставили равнодушным: снаряд на крикетном поле был «нашей первой бомбой», упавшей в Челси. Все были если не напуганы, то как минимум встревожены. Атмосфера на Кингс-роуд, куда я обычно ходила за покупками, тоже заметно накалилась. Да и вообще за то короткое время, что нас не было в Лондоне, обстановка в городе стала совершенно иной. После разрушительных бомбардировок Хаммерсмита и Кройдона от прежнего легкомысленного отношения к воздушным тревогам не осталось и следа. Все больше людей при первых звуках сирены торопились спуститься в убежища, а прохожие на улицах стали с опаской поглядывать в небо: я хорошо запомнила – точно так вели себя французские солдаты, которых высадили в порту Дувра.

Бомбу обезвредили, и наши постояльцы вернулись домой. Оба кипели от негодования: их отправили в казармы, а женщины остались вблизи от опасного места. Я от всей души сочувствовала Сесилу и Ларри – не так-то просто понять логику армейских уставов. Ричард же заявил, что уставы просто дурацкие. Как я и думала, канадцы первым делом спросили, нет ли у него старого ненужного плаща или куртки.

Во второй половине дня 7 сентября раздался сигнал воздушной тревоги, и мы услышали нарастающий гул множества самолетов. В районе Челси в тот раз не упало ни одного снаряда, но дальше, вниз по Темзе, мы слышали мощную серию взрывов. Вскоре прозвучал отбой. А в шесть вечера вновь завыли сирены, и почти сразу заполыхали пожары. Мы увидели расползающееся по небу красное зарево. Дежурные гражданской обороны, следившие за порядком в бомбоубежище, рассказывали, что доки подверглись сильной бомбардировке и туда были вызваны десятки пожарных расчетов. Вместо темноты, приходящей после захода солнца, Лондон окутало странное оранжево-желтое свечение, словно закат мгновенно сменился восходом. Мы поднялись на крышу, и перед нашим взором открылось ужасающее зрелище! За рекой полыхал чудовищный костер, отблески пламени, отражаясь от гладкой поверхности воды, наполняли город призрачным сиянием. С наступлением ночи бомбы посыпались со всех сторон, их свист смешивался со зловещим гудением самолетов.

Это была кошмарная ночь! Воздух наполнился грозным шипением, за которым следовали тяжелые глухие удары, сотрясавшие дома, а затем раздалось несколько особенно раскатистых взрывов, сотрясших саму землю у нас под ногами. Все больше и больше самолетов проносилось над головой, казалось, они кружат над Лондоном, словно стая черных воронов. Немецкие бомбардировщики улетали и возвращались, чтобы сбросить новую порцию снарядов в то адское пекло, которое пожирало доки за рекой. С нашей же стороны не прозвучало ни единого ответного выстрела зенитных орудий, способных разогнать эту кровожадную стаю. Оранжевое зарево пожарищ было настолько ярким, что при их свете можно было читать. Фонарики, которые мы прихватили с собой на крышу, оказались не нужны. Снова и снова мы пригибались, когда на нас надвигалась очередная шеренга вражеских самолетов, и слышали протяжный свист падающих бомб, чтобы затем окунуться в короткое затишье и увидеть новые языки пламени, расползающиеся на горизонте. Вскоре область, охваченная красно-оранжевым светом, стала настолько обширной, что наш первоначальный ужас перерос в чувство полного бессилия перед величиной и мощью этого монстра: костер вздымался к самому небу, а мы ощущали себя лилипутами, наблюдающими за буйством разъяренного Гулливера.