Молчание Шахерезады - Суман Дефне - Страница 90

Нежные ангельские пальцы гладили мое лицо. Их прикосновения напоминали таящую во рту теплую халву. Наверное, рай был садом жимолости, потому что пальцы у ангелов пахли как медовый цвет этого растения.

Губы слаще сахара коснулись мочки моего уха, я хихикнула.

– Принцесса… Принцесса, открой глаза… Принцесса Шахерезада, проснись. Проснись и расскажи мне сказку!

Я попыталась открыть глаза. Старшие братья когда-то называли меня принцессой. Принкиписа, принкиписа. Видимо, это они пришли меня забрать. Мне досталась лучшая из смертей, как же мне повезло! Я бы хотела сказать моей милой маме, что нет нужды горевать. Сними свои черные одежды, мама, мои братья пришли за мной из рая. Я подняла руки.

Где-то на краю рая хлопнула дверь.

Мое сознание вдруг наполнилось сильной, тяжелой болью, исходившей от моих собственных рук. Я попыталась подняться.

– Доган! Доган!

Вдалеке кричала женщина. Я хотела сказать ей, что бояться нечего. Если бы человек при жизни всего один раз испытал смерть, то ни один из его последующих дней не был бы омрачен страхом гибели.

Жизнь – лишь сон, короткий отдых от реальности. Смерть же и есть единственная реальность.

– Доган, иди быстро сюда!

Сладкие губы, касавшиеся моего уха, исчезли. А я ведь собиралась рассказать сказку. Сказку о королеве Смирне и ее коне. Вместо тихого шепота я услышала стуки и шаги. Медное небо, скрытое листвой, теперь было заслонено чем-то еще. Я попыталась пошевелить головой.

– Доган, зайди в дом и смотри не выходи!

Это крикнула та же женщина. Только теперь она была намного ближе. Волны моей души расходились все дальше, вот они коснулись и волн той женщины, смешиваясь и объединяясь, как смешиваются и объединяются воды двух рек. Я уже любила эту незнакомку. Вот бы исчезла эта штука, мешавшая мне ее увидеть. Я услышала, как щелкнуло ружье.

Проснулась я уже не в раю. Я лежала на диване. Ноги, руки, шея – все горело от боли, но сильнее всего ныло сердце. Значит, вот какую боль испытывает человек, приходя в эту жизнь. Неудивительно, что, появившись на свет, мы первым делом плачем. Я застонала.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, – произнес кто-то. Я увидела белокурого ангела. Он наносил мне мазь на руки.

Этот мир был слишком жарким и причинял жуткую боль.

Пусть меня отнесут обратно в сад. Я хочу снова поскорее умереть. Там меня ждут братья. Я все еще чувствовала те легкие прикосновения маленьких ангельских пальчиков к моим щекам. Может, рай еще не так далеко? Может, если постараюсь, я смогу выскользнуть из этого старого, обгоревшего платья и снова, растекаясь по миру волнами, смогу почувствовать единство и целостность.

Шепот. Шепот.

– Мамочка, это же Шахерезада, правда? Из сказки «Тысяча и одна ночь», которую нам рассказывала няня Дильбер? Сестра Дуньязады. Смотри, и волосы, и ресницы, и глаза точь-в-точь как у нее. Как думаешь, она расскажет мне сказку?

– Доган, сынок, Шахерезада сейчас спит. Пусть отдохнет немножко.

– Но когда проснется, расскажет, да? Мамочка, а Шахерезада обожглась? Почему у нее руки и ноги такие красные, как мясо?

– Ш-ш-ш!

Как потом мне сказали, на том диване я проспала ровно сорок дней и сорок ночей. Все это время Сюмбюль сидела возле меня, смазывала мои ожоги мазью. Каждое утро она ходила на набережную и расспрашивала про моих родителей. Но там ее встречали лишь пустые взгляды людей, чьи души высосало отчаяние.

Пока я спала, мой милый, прекрасный город с его переплетениями улочек сгорел. Моряки в открытом море принимали повисший над городом дым за огромную гору. От прежней Смирны остался лишь усыпанный пеплом призрак. В дальних странах новости об этом страшном пожаре, вместе с фотографиями, заняли собой первые страницы всех газет.

Когда огонь утих, набережная все еще была забита битком. Тысячи людей, которые всего неделю назад жалели несчастных, бежавших из родных деревень, и собирались приютить их под крышей собственных домов, теперь и сами лишились крова. Многое было утеряно в те дни: огромные состояния, плоды тяжелого труда и бесчисленные жизни. Позже прибыли корабли, забрали женщин и детей и уплыли обратно. А мужчин увели в горы, в центральные районы страны, и расстреляли. Усеянное трупами море и превратившийся в руины город – вот и все, что осталось.

Сорок дней и сорок ночей Хильми Рахми не появлялся в доме на улице Бюльбюль.

Маленький Доган по ночам выбирался из своей кроватки и ложился рядом со мной. А утром, проснувшись, босиком бежал на кухню и пересказывал увиденный сон:

– Шахерезада так хорошо рассказывает сказки, мама, если бы ты только слышала. Там есть королева и ее конь, а еще боги, и потом облако. Лошадь смеется, а облако разговаривает.

Город начали спешно отстраивать заново. Церковь Святой Екатерины, церковь Святого Димитрия, церковь Святого Трифона, наш квартал, улица Френк, Кордон с его неизменным весельем – все сгорело. Наши дома, пекарни, нашу маленькую площадь сровняли с землей, а сверху понастроили широченные бульвары и дороги. Не осталось никого из тех, кто называл этот город Смирной. В одну ночь исчезли сотни тысяч людей, живших здесь веками. А через сорок дней и сорок ночей о них уже все позабыли. Умолкли навеки церковные колокола. Прошлое помнили лишь бродившие среди руин призраки…

И я.

Говорят, когда Хильми Рахми спустя сорок дней и сорок ночей вернулся домой и, пройдя в женскую половину, увидел меня, лежащую без сознания на диване, он рухнул на ковер – тот самый, с вытканными рыбами и птицами, – и заплакал, как ребенок. Сюмбюль обняла его, расцеловала и успокоила. Очнувшись, я увидела их сидящими вот так в обнимку на полу и улыбнулась.

Они никогда не заводили даже разговора о том, как я попала в их дом, как в ту проклятую ночь смогла перебраться через запертую изнутри калитку и оказалась в их саду. А Хильми Рахми до конца своих дней хранил мою тайну. Их не заботили ни моя немота, ни мое прошлое – они просто впустили меня в свой дом и свое сердце.

В тот день я родилась заново.

И нарекли меня Шахерезадой.

Эпилог

Этим утром я впервые за долгие-долгие годы покинула свою башню, прошла по пахнущему теплым деревом коридору и вошла в комнату, которая некогда была моей.

Теперь здесь спит Ипек. Праправнучка Сюмбюль. Одним прекрасным днем она появилась на пороге дома с огромным рюкзаком за спиной и поселилась в этом запустелом особняке. Наследники никак не могли поделить его между собой, поэтому он просто ветшал и потихоньку разваливался от старости. Ипек выпроводила туркменку, которую нанял еще ее дедушка, чтобы она за мной ухаживала, и вот теперь Ипек сама и готовила для меня, намывала губкой мою иссохшую, как пергамент, кожу, а после натирала маслами. Мое молчание, которое других людей лишь смущало, она видела не как какой-то неисправимый изъян, а как траур, который я несла по всем тем, кого потеряла. Слова были ей не нужны – она, как Сюмбюль, и без них понимала, что у меня в голове. Более того, у нее были точно такие же светлые волнистые волосы, полные розовые щеки и чуть раскосые зеленые глаза, как у Сюмбюль. Но она этого не знает, потому что не осталось больше в этом мире никого, кроме меня, кто еще помнил Сюмбюль. За всю жизнь никто ведь и не подумал отвести ее в ателье и сделать хоть одну-единственную фотографию.

И вот теперь мы живем с Ипек вдвоем под обветшалой крышей Особняка с башней.

Нежный сентябрьский свет сочится сквозь закрытые ставни, падая на спящую девушку. Ее золотистые локоны разметались по подушке, губы чуть приоткрыты, она едва слышно посапывала, в плену своих прекрасных снов. Я села на краешек кровати, держа в руках пухлую тетрадь в кожаной обложке. У изголовья я увидела все ту же старую тумбочку из дерева грецкого ореха, оставшуюся от прежних хозяев дома. Ни внуки Сюмбюль и Хильми Рахми, ни праправнуки почему-то так и не озаботились сменой мебели. Поэтому в спальне Ипек по-прежнему стоял все тот же гарнитур из орехового дерева: массивная кровать, шкаф и шифоньер. И запахи, наполнявшие комнату, были все те же – они словно переносили в прошлое. И кто только сказал, что вещи не умеют дышать?