Молчание Шахерезады - Суман Дефне - Страница 77

Спасибо, татап.

Хорошо, допустим, я теперь обо всем знаю. Ну и что с того? Удивлена ли я? Потрясена ли? С тех пор как Сюмбюль нашла меня в своем саду, прошло полвека, даже чуть больше. С того самого дня я живу в турецком доме как немая Шахерезада. Мне шестьдесят девять лет. Сюмбюль умерла, Хильми Рахми, не выдержавший утраты, вскоре после ее смерти скончался в приступе горячки. Так не все ли мне равно, как я на самом деле появилась на свет, кто мои настоящие родители и кто я сама?

Один раз я уже умерла и родилась заново – в ту ночь, когда потеряла все, что имела. И сейчас Авинаш поведал мне о еще одной моей смерти и еще одном рождении, но что это меняет?

Я, Шахерезада, безмолвная наложница, спасенная офицером-турком Хильми Рахми, а позже покинутая им навсегда, останусь и дальше в своей башне, откуда виден потерявший память город, и буду молча, смиренно ждать своей смерти.

Не считая того раза, когда я прошептала свое имя умирающему Хильми Рахми, я не разговаривала долгих пятьдесят два года, и сейчас не собиралась ничего говорить Авинашу. Проницательный шпион, словно прочитав мои мысли, кивнул. Свой долг он выполнил. Теперь смерть придет за ним, и он встретит ее со спокойной душой.

Авинаш достал из портфеля толстую тетрадь в кожаном переплете, в которой я сейчас и пишу эти строки, а рядом положил позолоченное вечное перо и коробку с полными чернил пузырьками. Пытаясь выпрямить свою сгорбленную спину, он обогнул кровать и подошел к маленькому оконцу. В те годы на месте каменных домов еще не выросли новые многоэтажные здания и из окна было видно море. Не отрывая взгляда от волн, сверкавших в свете пурпурного заката, он сказал:

– Те, кто спас тебя и взял под свое крыло, не зря нарекли тебя Шахерезадой. Знай, пока ты не расскажешь эту историю, смерть в твою башню не войдет.

Впервые с того самого утра, когда я увидела его на пороге башни, я рассмеялась. Если бы я могла говорить, я бы ответила: «Мой дорогой Авинаш, тут вы неправы. Настоящая Шахерезада рассказывала истории, чтобы спасти свою жизнь, а не поскорее с ней расстаться». Впрочем, говорить это мне было и не нужно. Авинаш, как и Сюмбюль, умел читать мысли людей. Он чувствовал, что мне, сумевшей выжить, неловко будет говорить за умерших. И все же он оставил на столе тетрадь в коричневом кожаном переплете и вечное перо, снял свою шляпу с изножья, куда он повесил ее тем утром, и надел на голову.

Как и в день нашего знакомства на набережной, он коснулся пухлыми фиолетовыми губами моей руки и пробормотал:

– Придет день, когда ты, Панайота, так устанешь прятаться во тьме, где не слышно ничего, кроме твоего собственного голоса в голове, что захочешь умереть, и захочешь этого так сильно, как Шахерезада хотела выжить. Вот тогда и настанет тебе пора рассказать свою историю.

V. На пороге утраченного города

Когда умолкнут колокола

Возвращение Хильми Рахми наполнило сердца всех – даже Мюжгян, несущей траур по Хусейну, – беспредельной радостью. С того самого утра, как полковник в новенькой военной форме появился на улице Бюльбюль на лоснящемся вороном коне, в доме не стихая звучали и смех, и рыдания, и молитвы.

Но праздник пришел не только на улицу Бюльбюль – все турецкие кварталы охватил дух веселья. Везде, от Конака до моста Караван, жители вывешивали красные флаги с белыми полумесяцами и звездой[133] на своих домах и лавках, уличные фонари украсили алые ленты, и такие же ленты перехватывали шею лошадей, запряженных в экипажи. Дети в праздничных одеждах распевали на улицах песни и танцевали; женщины, обратив ладони к небу, благодарили Аллаха за «спасителя Мустафу Кемаля», обнимались, расцеловывали друг друга в щеки и плакали. Узкие, кривые улочки вокруг кладбищ заполнялись пронзительными звуками зурны и оглушительными ударами барабана. В богатых домах из граммофонов лилась музыка; юные девушки усыпали розами путь военных, шествовавших по проспекту Хюкюмет.

Трехлетняя греческая оккупация закончилась, Измир снова принадлежал им!

Сюмбюль надела припрятанное в сундуке лиловое шелковое платье. Впервые за долгие годы она снова проснулась в объятиях мужа. Ее Хильми Рахми сильно исхудал и слегка постарел, но, невзирая на усталость, он все еще оставался сильным, здоровым мужчиной, что и доказал, несколько раз за ночь предавшись любовным утехам. Такое было только в первые дни после их свадьбы!

Хоть Сюмбюль и пыталась скрыть обуревавшее ее счастье, не желая причинять лишнюю боль Мюжгян, потерявшей мужа, всем женщинам в доме, от няньки Дильбер до Макбуле-халы, хватило одного-единственного взгляда на нее, буквально впорхнувшую на кухню, чтобы понять, что за ночь она провела. Ее светлые волосы развевались за спиной, щеки порозовели, как после хаммама, а прозрачные глаза светились глубоким спокойствием. Стоило только Сюмбюль подумать о Хильми Рахми, вспомнить его великолепную темно-зеленую форму, как тут же отголоски ночного наслаждения разносились по телу сладким трепетом, а лицо невольно расплывалось в улыбке.

Прошлой ночью, когда Сюмбюль помогала ему раздеться, Хильми Рахми рассказал, что форму им раздали перед самым вступлением в город – это был подарок офицерам Мустафы Кемаля-паши. Пошивом и отправкой формы на фронт занималась одна из левантийских семей, проживавших в Борнове. Сапоги, достававшие до колена, были такого же смоляно-черного цвета, как и феска, а шелковый ворот – такой же красный, как и вышитые на феске звезда и полумесяц. Швы на кителе были отменные, все пуговицы – на своих местах. А еще Хильми Рахми никак не мог нахвастаться лошадью, которую ему подарили итальянцы. Как ребенок, получивший награду в конце сложного экзамена, он говорил о победоносном появлении в Измире, словно позабыв об изнуряющих и голодных годах войны.

– Ты бы видела, Сюмбюль, как мы входили в город: впереди капитан Шерафеддин, а следом мы на наших красавицах-лошадках! Мы всему миру показали, какая у нас дисциплинированная армия. Турки ни единой вольности себе не позволили. Христиане разбегались при виде нас, а мы их успокаивали: «Не бойтесь, не бойтесь!» Вот прибудет в Измир Мустафа Кемаль-паша, ты сама увидишь, как хорошо он вымуштровал жителей горных деревень – превратил их в настоящую армию, и эта армия победила неверных. Сюмбюль, милая моя, мы создадим совершенно другую страну. У Кемаля-паши грандиозные планы. Мы тоже наконец станем европейской державой. Я буду возить тебя в ресторан Кремера и на танцы в Корделио. Тебе уже не придется сидеть в уголке и тихонько пить пиво, не придется закутываться в накидку – ты наденешь открытое платье и сможешь потанцевать вволю. Чего ты голову наклонила? Думаешь, я не знаю, что тебе тоже хочется наряжаться как европейки и веселиться. Давай-давай, вставай, сейчас покажу тебе, как мы будем танцевать! Ну же, вставай!

Крутясь на кухне, Сюмбюль тихонечко мурлыкала игравшее в тот год во всех кафе и ресторанах «Танго дю реве»[134]. Затем запела «Измирские тополя». Приоткрывая крышки одну за другой, она заглядывала в пыхтевшие на очаге котелки: готовился праздник в честь возвращения Хильми Рахми и освобождения Измира, на него даже свекор, Мустафа-эфенди, приехал из Борновы.

Из окна доносились голоса сыновей. Мальчики, в шароварах поверх сапог, ждали Сюмбюль у калитки, ведущей из двора на улицу. Набросив накидку, она вышла из дома.

– Мама, ты ведь тоже пойдешь с нами? – радостно закричал Доган. – Ты ведь тоже хочешь увидеть Мустафу Кемаля?

Сюмбюль наклонилась и поправила младшему сыну широкий красный пояс – он подвязался им в честь праздника. Под феской красовался венок из цветов.

– И кто же надел тебе этот венок? – спросила Сюмбюль, ласково улыбнувшись.

Но Дженгиз, выпучив свои зеленые глаза, – такие же, как у Сюмбюль, – не дал брату и рта открыть: