Молчание Шахерезады - Суман Дефне - Страница 61

Найдите способ перебраться в Грецию и уносите отсюда ноги. И уповайте на помощь Всевышнего. Кроме Него, больше никто вас не защитит…

Панайота всю неделю постоянно думала о словах того странного индуса – дома, в школе, на улице, в театре рядом с Павло (в кино их отец не пустил). Этот Пиллаи ясно дал понять, что, если армия Мустафы Кемаля войдет в Смирну, англичане защищать христианское население не станут.

Разве такое возможно?

Нет, нет. Быть того не может.

Те офицеры, вышедшие из «Кремера» с расфуфыренными девицами, были более чем уверены в том, что стоящие в заливе британские линкоры защитят город. Они сказали – если нужно, разбомбим турок с моря. Но кто больше знал о судьбе Смирны – они или индус из консульства? Несколько дней Панайота не смыкала по ночам глаз от страха и тревоги, глодавшей ее изнутри; в кофейнях, на площади, в лавке – всюду она прислушивалась к новостям с фронта.

И в этих новостях не было ничего обнадеживающего.

Панайота впервые повстречала Авинаша в марте тысяча девятьсот двадцать второго года. Две армии разошлись по разные концы плато у Эскишехира и ждали, пока союзники, сидевшие в городах, далеко от фронта, решат их судьбу. Вслед за итальянцами увели свои войска из Анатолии и французы. А британцы, в чьих руках был Стамбул, уже даже не заикались о том, чтобы присоединить Измир к Греции. Часть греческих солдат, устав от войны, бежала обратно на материк. Король Константин, и так уже давно терзаемый болезнью, после битвы при Сакарье был совершенно раздавлен и физически, и морально, а потому вернулся в Афины. Ходили слухи о том, что проигравшего битву генерала Папуласа отправят в отставку, а его место займет начальник греческого генштаба Дусманис. Вести с фронта неизменно были печальными и тревожными.

В то утро, когда Авинаш разговаривал с Панайотой возле отеля, британскую разведку взбудоражила последняя телеграмма Черчилля. В депеше, переданной из Каира министром по делам колоний, значилось: «Греки загнали самих себя в такой политическо-стратегический тупик, что для них теперь все, кроме безоговорочной победы, равно поражению. Что же касается турок, то для них все, кроме сокрушительного поражения, равно победе». Правительство Ллойд-Джорджа, годами служившее опорой для греков, отныне лишало их своей поддержки.

Греческая армия осталась одна посреди анатолийских равнин.

У Панайоты из головы никак не шли горькие слова Минаса из писем.

Любовь моя, я знаю, что прольется много крови и этот поход станет для нас последним…

– Кори му, возьми-ка вот картошки, пойди к тете Рози и почистите вместе с ней. Бедная старушка сидит целыми днями на стуле возле дома и скучает, а ты ей хоть компанию составишь.

Взяв у матери плошку с намытыми картофелинами, Панайота спустилась на улицу и медленно, словно призрак, пересекла площадь, даже не заметив детей, игравших у фонтана в шарики. Присев на мраморный порог дома тети Рози, девушка плотнее укуталась в кофту. Стоял погожий солнечный день, в голубом небе не было ни облачка.

Возле дома лежали кошки, грея на солнце животы. Беззубая тетя Рози, вся в черном, чистила апельсин. Взяв морщинистой рукой одну дольку, она протянула ее Панайоте. Некоторое время девушка и старуха молча сидели рядом. Из соседней кофейни доносился аромат свежеобжаренных кофейных зерен, стук нардов по доске сопровождался оживленными голосами мужчин, сидящих под навесом.

Из кофейни вышел мальчишка – помощник хозяина – с подносом в руках.

– Кофе? Не желаете ли кофе, дамы?

Увидев на ступеньках дома Панайоту, под окнами которой он вместе со старшими братьями распевал серенады летними ночами, мальчишка расплылся в улыбке:

– Рахат-лукуму? Лимонада? Холодненький.

– Иди куда шел, ничего нам не надо. Прочь отсюда, – шуганула его Рози.

Панайота взяла еще одну дольку апельсина, раскусила сочную мякоть, покрытую тонкой оболочкой, и рот ее наполнился ярким, солнечным вкусом. Посмотрела в сторону полицейского участка, грызя губы, которые от этого сделались все шершавые.

Уносите ноги, уезжайте в Грецию!

Страх сжимал Панайоте нутро, но родителям об этом страхе она ни за что не обмолвилась бы и словом. Зачем тревожить их из-за слов какого-то первого встречного? К тому же они все равно не воспримут ее опасения всерьез. Вот сказала бы она за ужином то, что услышала от Авинаша Пиллаи, так отец бы разозлился и закричал: «Прекрати, бога ради, нести всякую чушь!» Она бы и сама расстроилась, а вместе с ней – и мать.

Панайота, как единственный уцелевший ребенок в семье, чувствовала себя ответственной за счастье родителей. В школе ее как-то выставили за дверь, потому что на уроке она мычала себе под нос песенку, но настоящим наказанием было не стояние в пустом школьном коридоре, а печаль в глазах мамы, читавшей гневное письмо от директрисы. Панайота была для родителей подарком судьбы, а потому должна была только радовать их – радовать и никогда не огорчать и уж тем более пугать.

Вот уже несколько дней она пыталась придумать, как спасти их всех, если беда все-таки нагрянет. Вернувшись из школы, она тут же уходила на балкон, устраивалась на диване и, глядя в окно на красную, увенчанную башенкой крышу сиротского приюта неподалеку, долгие часы размышляла. Родни у них в Греции не было. Случись что, у них даже не хватит денег, чтобы купить билет на корабль. Она могла бы отнести все серьги и браслеты из сундука с приданым, и даже свой крестик, чего уж там, на Фасулу к ювелиру Димитрису, но об этом, конечно же, немедленно станет известно Акису. А армяне в квартале Хайноц могли и облапошить. Да и хватит ли вырученных денег на них троих? А что, если потихоньку украсть несколько украшений из маминой шкатулки, те, которые она никогда не надевает? Нет, на такое ей никогда не решиться.

Тот индус сказал: «Все, что не сможете увезти с собой, распродайте». Что он имел в виду? Это что же, им придется продать дом? Да мать никогда не бросит этот дом, а отец – свою лавку. А где им жить, когда они вернутся? И как быть с вещами?

Да, все ясно как белый день: другого выхода нет.

Она встала с мраморной ступеньки с видом военачальника, идущего на войну. Тетя Рози изучала коробы горбатого зеленщика Мехмета, выбирая цветную капусту и лук-порей. Панайота терпеливо подождала, пока старушка закончит с овощами и трижды ее перекрестит. Затем вслед за зеленщиком Мехметом твердой походкой направилась к южной стороне площади. Плошка с нечищеной картошкой так и осталась стоять на пороге.

В полицейском участке – двухэтажном здании с въевшимся туалетным запахом – в дальней комнате лейтенант Павло Параскис сидел за заваленным столом, на котором стояли, помимо прочего, полные до краев пепельницы, и читал газету «Амальтея». Позади него на стене висела большая карта провинции Айдын, теперь принадлежавшей грекам. Павло не сразу заметил в дверях Панайоту, прислонившуюся к косяку, а она воспользовалась моментом и некоторое время понаблюдала за лейтенантом. Фуражка его лежала на столе, рыжевато-каштановые волосы были зачесаны назад и тщательно напомажены; он читал газету с таким вниманием, что со стороны походил на школьника, засевшего над трудной задачей. Широкий выпуклый лоб блестел в лучах солнца, проникавших в комнату. Почему он, как и все, не отпустит усы? С бородой и усами он бы не выглядел таким зеленым юнцом. Может, они у него вообще не растут?

Подняв голову, молодой лейтенант увидел Панайоту на пороге и опешил. Вскочил с кресла и чуть было по привычке не встал по стойке смирно. Панайота прикрыла рот рукой, сдерживая смех.

– Здравствуй, Панайота му! Чем обязан такой чести? Чем обязан такому несказанному удовольствию? Калос тин![99] Постой… В смысле, наоборот, не стой. Вот, садись. Сюда, прошу. Янни, эла, принеси даме кофе. И рахат-лукуму прихвати. Ну, беги, григора, быстро!

Панайота села в указанное им кресло, обитое уже истершейся коричневой кожей и набитое соломой, которая зашуршала под ее весом. Павло же сновал из угла в угол, точно муравей, носящий еду в свой домик.