Молчание Шахерезады - Суман Дефне - Страница 11

Азан закончился, и он поднялся. Скатал соломенный матрас и положил к стене. Без матраса комната его выглядела точно так же, как в самый первый день приезда, – пустая, точно келья монаха. А жил он здесь между тем уже больше года.

В тот же самый вечер, когда он прибыл в Смирну, его слуга Рави сразу нашел ему паренька по имени Селим, чтобы тот выполнял разные мелкие поручения, – Селим и предложил остановиться на этом постоялом дворе. Паренек он был смышленый, и Авинашу полюбился еще в самую первую их встречу в порту. Селим был сыном выходца с Крита, поэтому говорил и по-турецки, и по-гречески, что пришлось очень кстати. Сам он утверждал, что ему восемнадцать (Авинаш не дал бы и пятнадцати), что скоро пойдет служить, а после возвращения домой возьмет в жены девушку по имени Зейно, живущую недалеко от мечети Хатуние.

Пока Рави занимался сундуками, которые благодаря взятке служащего английского консульства пропустили без лишних проверок, Селим вмиг рассказал, как тут в порту все устроено. Вдоль широкой набережной сплошь стояли всевозможные конторы, в том числе новостные, и таможенные склады. А подальше располагались лавки и отели в европейском стиле – возможно, такой почтенный господин, как Авинаш, непременно захочет остановиться в одном из них?

Пока паренек рассказывал, Авинаш увлеченно рассматривал все вокруг: уличных торговцев с их повозками, лотками и корзинами; верблюдов, спокойно ждущих среди нагроможденных в пыли мешков, кожаных свертков, бочек, ящиков, тюков шерсти, груд поленьев и железа; носильщиков в коротких шароварах, пестрых жилетках и с фесками на головах. Порт Смирны жил как огромный организм, где люди с самым разным цветом кожи, а вместе с ними все животные и все предметы нематериальные дышали вместе в такт. Гудели пароходы, лаяли собаки, крики лодочников смешивались с бранью носильщиков. А тут еще и конный трамвай! Вагоновожатый звонил в свисавший с крыши колокол, прокладывая трамваю дорогу среди всей этой суеты, а лошади, тянувшие огромный вагон, беспрестанно качали головами, как будто выражая свое неудовольствие препятствиями на пути.

Добравшись на однолошадной повозке до торгового двора «Йемишчизаде», они оставили сундуки в конторе, которая была выделена Авинашу для его коммерческого предприятия, заперли дверь и пошли вслед за Селимом к постоялому двору, который оказался местом чистым и спокойным, с прямоугольным внутренним двориком в тени фиговых и лимонных деревьев. Селим сначала ни в какую не хотел их туда вести: настаивал, чтобы они остановились в одном из отелей на набережной Кордон, устроенных на европейский лад, или в каком-нибудь из деловых домов на рынке Кемералты, переделанных в гостиницы, или уж, на крайний случай, в одном из новых отелей, расположенных в бывших особняках богачей между районами Тилькилик и Басмане. Возможно, владельцы этих заведении что-то ему платили за приведенных гостей. Но Авинаш твердил: нужен обычный постоялый двор, поэтому в итоге Селим, поникнув плечами, привел их в местечко под названием «Мензильхане» в начале улицы Кечеджилер-Иокушу.

Это было именно то, о чем мечтал Авинаш. Суеты, что царила на узких улочках, по которым они проезжали, в этом квартале не было и следа, а во внутреннем дворике чувствовался покой, заставлявший забыть о внешнем мире, – единственными звуками там были воркование голубей да журчание воды в фонтане. Если в постоялых дворах, расположенных на рынке, активно велась торговля, то здесь в первую очередь принимали путников, хотя в той части здания, что выходила на улицу, все же имелась пара-тройка лавок.

«Мензильхане» напоминал Авинашу о тех временах, когда он жил в Ришикеше вместе с дедушкой, и по утрам, в момент пробуждения, ему казалось, что он волшебным образом перенесся в Индию. В монастыре его деда тоже был внутренний двор, тенистый и прохладный, и точь-в-точь такая же беседка с оплетенной вьюном крышей. Сам монастырь располагался вблизи бирюзовых вод реки Ганг, у подножия Гималаев, вершины которых всегда покрыты снегом. Основали его для стариков, которые, как и его дед, хотели провести свои последние годы в раздумьях и молитве. Целый год перед поступлением в университет Авинаш прожил в монастыре, ухаживая за дедом.

Он вышел во внутренний двор, ледяной водой из фонтана умыл лицо, сполоснул шею и подмышки, натер зубы содой. В садах по соседству уже давно проснулись лягушки и теперь сидели в мутных прудах и вовсю квакали. Серые тучи, вобравшие в себя над морем тяжелый груз, плыли к горам, а сквозь них пробивался тускло-свинцовый свет, непривычный для здешних жителей.

Хотя для Авинаша это была уже вторая зима в Смирне, такой холодной и пасмурной погоды он не видел ни разу. Но он был ей даже рад. В непогожие дни он любил сидеть в тепле. Ему вспомнилась маленькая комнатка в общежитии в Оксфорде, где жили такие же, как он, студенты из доминионов. Квашеная капуста, чесночный йогурт, соленая рыба, овощное карри – какие только запахи не разносились из кухни по коридорам, комнатам и залам, заставляя на секунду забыть, что ты в Англии.

Он вернулся к себе, снял сапоги и поставил возле двери. Со стороны пристани Конак долетали безостановочные крики чаек, пикировавших над рыбацкими лодками. Какой-то корабль издал протяжный гудок, будто требовал чего-то. В одной из соседних комнат кто-то выругался: мешают спать. Задернув занавески, Авинаш прошел на то место, где до этого был расстелен матрас, и с глубоким вдохом начал свои утренние упражнения. Мало-помалу он отрешился от всех звуков и мыслей, чтобы пополнить душевные резервуары энергией.

Когда полчаса спустя он вышел на улицу, ум его, как и дыхание, был спокоен, а от утренней рассеянности не осталось и следа. Пять чувств, точно губка, впитывали мир вокруг; ни одно впечатление, ни одна эмоция, появлявшиеся в сердце молодого человека, не ускользали от его внимания; каждый момент он проживал, тщательно прожевывая, как лакомый кусочек, чтобы насладиться им сполна. Ветер между тем усилился. Прежде чем приступить к своей работе на рынках, Авинаш решил выпить кофе и спуститься к набережной – посмотреть, как бьются о берег волны.

В те годы главной задачей Авинаша был сбор данных в мусульманских кварталах города. Днем он ходил по постоялым дворам, хаммамам и рынкам, указанным ему Секретной службой, и следил за подозрительными личностями. От него прежде всего требовали информацию о людях, связанных с движением младотурок, главные силы которого находились в Париже и Салониках[22]. А по вечерам он должен был участвовать в жизни светского общества европейцев, выполняя другую часть своего задания: узнавать, что задумали французы, которые пытались отнять у английских компаний выданные им особые разрешения, для чего прибегали к разным уловкам и ухищрениям, и в частности отправляли в Стамбул послов и гонцов, надеялись очаровать султана.

У входа в постоялый двор «Йемишчизаде» стоял албанец – торговец салепом. От этого горячего напитка с молоком и корицей внутри разливалось тепло. Наполнив для него чашку, торговец, звали которого Керим, присел возле кувшина, вытащил из кармана табак и начал крутить сигарету. Человек он был неразговорчивый – по утрам из него слова клещами не вытянешь. Черты резкие и острые, губы постоянно сжаты, как будто выражали недовольство очередной неприятной мыслью, возникшей в голове Керима. Авинаш всю зиму каждый день брал у него салеп, а кроме того, что он албанец, так ничего узнать и не смог. Политикой тот, кажется, совершенно не интересовался, но именно с такими неинтересующимися и нужно быть внимательнее всего. Он мог оказаться хоть доносчиком султана Абдул-Хамида Второго, хоть младотурком, хоть борцом за независимость Греции.

В открытой корзине по другую сторону от кувшина лежали сладкие колечки. Возвращая пустую чашку, Авинаш взял одно. С первого дня, когда он попробовал эти маленькие сладости из теста, он прямо-таки помешался на них. А когда летом вместе с салепом перестали продавать и колечки, именно по ним больше всего и скучал. С удовольствием жуя, он нырнул в темноту длинного, узкого прохода, который вел на широкий, просторный внутренний двор. Одновременно с ним на двор со стороны мечети Чаршы вышли двое рабочих в натянутых до колен кожаных сапогах. Они о чем-то тихо разговаривали, но, заметив индуса, тут же умолкли. Перед мастерской ювелира-армянина стоял с веником юноша-подмастерье, еще не до конца проснувшийся.