Муля, не нервируй… (СИ) - Фонд А. - Страница 42

Она умолкла, погрузившись в невесёлые воспоминания.

Может быть, свою невесёлую жизнь вспомнила.

Мы с Беллой деликатно помолчали, тихо докуривая сигареты. Белла ушла, а я прицепился к Фаине Георгиевне:

— Так что там за кандидатуры?

— А вот возьми ту же Беллу, — хмыкнула она.

— Беллу? Ну, ладно. А кто вторая?

Раневская задумалась, затушила окурок и выдала:

— Муза!

Глава 17

Похоже наше начальство считало дохлую лошадь просто слегка уставшей. Поэтому на субботник нас, комсомольцев-энтузиастов, отвезли ещё в семь утра. Семь утра, Карл! В воскресенье в семь утра от здания Комитета!

Я был хронически невыспавшимся и мои глаза по цвету напоминали микс из помидоров и помидоров. В голове так вообще, кажется, был сплошной томатный сок, судя по ощущениям и восприятию мира.

Субботник учит смирению по привычной схеме: отрицание, гнев, торг, депрессия, овощебаза, где нам предстоит до самого вечера перебирать гнилой чеснок.

Чем гнилой чеснок отличается от негнилого, нам коротко и ёмко объяснила ответственная женщина-технолог с уставшим взглядом. Для иллюстрации своих тезисов, она немножко помяла в руках луковицу гнилого чеснока. А затем продемонстрировала всем нам по очереди, поднося руку с гнилой чесночной кашицей поближе к каждому. Очевидно, чтобы сделать аромат ярче.

А потом нам раздали брезентовые фартуки (на ощупь как алюминиевые), выделили каждому свой участок, и мы приступили к аскезе. Труд создал человека. Так, кажется, сказал Энгельс, великий классик коммунизма. Просто он не перебирал чеснок на овощебазе. Подозреваю, что, если бы его с семи утра заставили перебирать гнилой чеснок в холодном ангаре, он бы выразился несколько по-другому. Хотя мне кажется, нет ничего более символического, чем работник культуры, перебирающий гнилой чеснок ранним воскресным утром.

Я уже жалел, что пошел на принцип из-за этой чёртовой стенгазеты и не согласился выступить перед милыми девушками. Сидел бы сейчас в тёплом кабинете, рассказывал бы им, как добиться успешного успеха и пил вкусный чай с домашними пирожками.

Нас распределили на каждый участок по двое. Мне в напарники достался толстый усатый парень, примерно лет двадцати пяти. Он сначала молчал, и я уже порадовался, что можно просто сидеть на старом ящике и ритмично перебирать чеснок. Что-то сродни медитации.

Но где-то минут через двадцать ему, видимо, стало скучно и он начал болтать.

— Муля, я был на твоём выступлении, — восхищённо сказал он, заглядывая мне в глаза. — На всех твоих выступлениях в Красном уголке!

— Угу, — миролюбиво ответил я.

— И мне очень понравилось! — выпалил он.

— Угу, — сказал я.

— Ты так здорово рассказывал! — с энтузиазмом продолжил изливать свои впечатления он.

— Угу, — сдержанно ответил я.

Он ещё минут двадцать изливал восторги, а я, как умел, поддерживал разговор многозначительными «угу».

— Муля, я абсолютно согласен с твоими теориями про успех, — сказал он и предложил, — а давай дружить? У меня есть мысли по поводу…

По какому поводу у него есть мысли, толстяк озвучить не успел. Потому что прямо за моей спиной послышалось:

— Бубнов! Вот ты, гнида и попался!

Я оглянулся — сзади ко мне подходили четверо. Среди них я узнал Барышникова:

— Всё! Тебе крышка, Бубнов!

Их четверо. Нас — двое. Я оглянулся, но толстяка и след простыл. Очевидно в его понимании дружба ограничивалась обсуждением моих лекций про успешный успех. Но нужно было что-то отвечать, и я лениво сказал:

— Пришел чеснок помочь перебирать, да, Барышников?

— Я тебя сейчас им накормлю! — взревел от бешенства тот, — держите его! Я сейчас кормить буду!

Дело принимало нехороший оборот. Всё усугублялось тем, что участок мне выделили в слепой кишке — некоем ответвлении от основного ангара. И ожидать, что услышат и прибегут, не представлялось возможности. Смирение никогда не относилось в число моих добродетелей. Поэтому, я ждать не стал, подскочил, схватил ящик, на котором сидел, и изо всей дури заехал ближайшему мужику по роже. Что-то чавкнуло, хрустнуло и послышался поросячий визг:

— Он мне нос сломал! — только выражения были непечатные (ну, кроме предлогов и местоимений).

— У-у-у-у-у! Тва-а-а-а-арь! — издав воодушевлённый клич, второй мужик понёсся на меня. Ну и схлопотал ящиком соответственно тоже. Кажется, этому я сломал колено.

Орали уже двое.

Третий замялся и тревожно посмотрел на Барышникова.

— Убью! — с тихой угрозой сказал я, — мне посрать, сяду, отсижу и выйду на свободу. А вот ты или сдохнешь, или калекой останешься на всю жизнь.

Моя проникновенная речь возымела действие на третьего. Или же он был в принципе осторожным человеком. Потому что, ещё немного смущённо помявшись, он бросился вон из моего участка ангара.

Остались только мы с Барышниковым.

— Ты знаешь, что тебе за это будет? — насмешливо прищурив глаза, спросил он, — ты знаешь, кто мой отец?

— А ты знаешь, кто мой дед? — также зеркально насмешливо, прищурив глаза, ответил я.

— Ну и кто?

— Зинаиду спроси, — посоветовал я, — она расскажет.

— Разговор мы ещё не закончили, — растягивая слова на блатной манер, сказал Барышников и добавил, — а Зинаиду я спрошу.

— Спроси, спроси, — кивнул я, — и дружков своих забери. А то я из них фаршу наделаю!

Но Барышников моим словам не внял и удалился прочь, даже не оглянувшись на поверженных бойцов.

— Шли бы вы, мужики, отсюда, — поигрывая выдранной из ящика доской, посоветовал им я.

Они вняли и, постанывая и держась за травмированные части тел, убрались из моего участка ангара. И даже без угроз обошлось.

Только-только я выдохнул, опять уселся на ящик и приступил к увлекательному процессу сортировки чеснока первой и девятой свежести, как в кишку ворвались люди.

Шо, опять?

Видимо, я слишком резко подскочил, плюс выражение моего лица было не самым дружелюбным, потому что народ шарахнулся от меня, а толстяк закричал:

— Но ведь они были! Были! Четверо против Мули!

— И где же они? — скептически спросил один из комсомольцев.

Кажется, я его на своих лекциях видел.

— Ушли, — лаконично сказал я, — осознали, что были неправы и ушли.

Парни недоверчиво переглянулись, и комсомолец сказал:

— Ну ладно, ты, Муля, зови, если что…

С этими словами они ретировались. Так как драка дракой, а норму выработки никто не отменял.

Толстяк что-то пытался рассказывать, доказывать и вообще бурлил эмоциями, но я на него так глянул, что он заткнулся и дальше мы перебирали чеснок молча.

Примерно через два с половиной часа толстяк (имя его я так сразу и не спросил, а теперь уже было неудобно), сказал, устало отдуваясь:

— Осталось четыре ящика.

Я кивнул и с усилием разогнул одеревеневшую спину.

— Хорошо поработали, — довольно улыбнулся неугомонный толстяк, — результативно. А главное — быстро. С тобой, Муля, хорошо работать. А то в прошлый раз меня с Петровым посадили. Так он только курить всё время бегал. Я почти всё сам перебрал.

Он печально вздохнул.

И тут к нам подошла женщина. Она была ответственная за выполнение работ на субботнике. Если я не ошибаюсь, работала у нас где-то то ли в кадрах, то ли в бухгалтерии. Она посмотрела на нас, отметила что-то себе в тетрадку и сказала строгим голосом:

— Молодцы! Хорошо справились. Ещё немного осталось. Когда закончите, подойдите ко мне, я ещё работу дам.

Толстяк обиженно засопел и опустил взгляд. Уши его покраснели.

Как я уже говорил, смирение не относится к моим добродетелям, поэтому я спросил:

— Что-то я не понял. Нам распределили участки по числу наших работников. Всем одинаково досталось. По два человека на участок. Какая ещё работа? О дополнительной работе нам не говорили.

Женщина вспыхнула и зло сказала:

— Не умничай, Бубнов! Здесь тебя никто не боится!

Я аж опешил от такой тупой наглости: