Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна - Страница 61

Пекарская осталась жить. Ее спасло любопытство. Да и ангелов подводить не хотелось, старались же. Правда, цена была высокой. Анна несколько лет не спускалась в метро, боялась лифта и мучилась бессонницей. Она просыпалась после короткого ночного забытья, а на будильнике всегда было ровно четыре утра. Но настал день, когда она снова, как в молодости, вдруг запела сама с собой.

Жизнь постепенно наладилась. Красавица постарела, располнела, еще больше полюбила преферанс и сладкое. Это была уже не та Анна, которая в Воркуте вылавливала редкие жиринки из тощего супа, чтобы, как крем, намазать их на свое лицо.

И, страшно подумать, она поглупела. В глазах мужчин, конечно. Двадцать лет назад эти мужчины называли ее мысли и поступки невероятно умными. А теперь все чаще не соглашались с ней. Ну и пусть, Анна им и раньше не верила.

Она еще могла бы устроить личную жизнь. Но пришло освобождение – появилась новая Анна Георгиевна Пекарская, не зависящая от мужских фантазий. Уж работа точно не предаст ее.

ТОЗК к тому времени сделался одним из лучших театров страны, где каждый: будь то актер, рабочий, гример, бутафор или костюмер – раскрывал грани своего таланта. Их изнурительный труд выливался в необыкновенные спектакли, на которые стремились (и не могли попасть) тысячи зрителей. Ажиотаж бывал таким, что порядок возле театра поддерживала конная милиция.

Для романтических образов Анна теперь не годилась, зато с удовольствием играла отрицательных героинь. Эти тетки получались у нее сборищем пороков, на них невозможно было смотреть без смеха. Жаль только, что ролей давали маловато.

Середина семидесятых стала расслабленной эпохой развитого социализма и самого доброго генсека на свете. Вся страна беззлобно потешалась над его мохнатыми бровями, плохой дикцией, детской любовью к наградам.

Пекарская сидела под новой золотистой шелковой шторой в гримерной, читая французскую книжку. Здание ТОЗК к тому времени перестроили: сделали уютные артистические комнаты, оборудовали репетиционный зал, уложили мраморные полы в вестибюле, на сером фасаде разместили стильную надпись и четыре раскрашенные маски.

В гримерной, кроме Пекарской, сейчас никого не было. Такое одинокое сидение стало для Анны привычным. Оно создавало иллюзию причастности. Спектакль должен был начаться с минуты на минуту, но актриса не спешила на сцену. Ее героиня появлялась там лишь в конце последнего действия.

В книге, которую Анна держала в руках, рассказывалось про Эдит Пиаф. Французский воробушек не участвовала в Сопротивлении, заботилась только о карьере и своих близких. Да, она спасла двух евреев во время оккупации. Один был ее любовником, второй – приятелем. Получается, спасала их для себя… Эдит пела в борделях Парижа для немцев, но иногда выступала и для пленных французов. Автор книги спрашивал: так чей же дух она поднимала – фашистов или своих соотечественников?

После войны Пиаф запретили выступать на национальном радио. Но тут очень кстати всплыла ее фотография с пленными французами, сделанная после концерта в лагере. Секретарь певицы рассказал, что благодаря этой съемке были изготовлены фальшивые документы, которые узники использовали для побега из концлагеря, и что Эдит спасла сто восемнадцать жизней. Она этого не отрицала. Вот только ни один из спасенных ею почему-то не объявился после войны.

Из коридора вдруг понеслись громкие крики:

– Да пошел он! Все, хватит с меня! Уйду, уйду отсюда!

Это скандалила всенародно любимая актриса театра и кино Евгения Лампрехт. Она ворвалась в гримерку в сценическом костюме и гриме, продолжая материться на кого-то в приоткрытую дверь.

– Уйду! В Ленком! К Марку!

Лампрехт схватила со столика свою сумку. Порывшись в ней, вытащила на свет фляжку с коньяком, какие-то облатки и пакетики.

– Порошок от живота… таблетка от язвы, таблетка от слез… – забормотала она. – Все сейчас приму. Довел меня, сволочь такая.

В той же сумке нашлась бутылочка с водой. Лампрехт запрокинула голову, запивая лекарства.

– И в министерство жалобу прямо сейчас напишу!

Она подошла к столу, начала громко выдвигать ящики.

– Твою мать, бумага тут есть или нет?

Анна протянула ей листок.

Лампрехт нашла авторучку и, усевшись за гримерный столик, решительно сдвинула в сторону стоявшие на нем коробочки и баночки.

По внутренней связи раздался голос:

– На сцену!

Но Лампрехт его будто не услышала. Склоняясь над чистым листом, она замурлыкала себе под нос:

– К священной жертве зовет Аполлон…

В дверь просунулась голова помощника режиссера:

– Евгения Ивановна… Евгения Ивановна!

– Ну что еще? – не сразу спросила она, не отрываясь от писанины.

– Так спектакль начинается.

– А мне насрать на ваш спектакль! – с улыбочкой сказала Лампрехт. – Управляйтесь без меня.

Голова исчезла, и дверь захлопнулась, а скандалистка развернулась к Анне.

– Твою бабушку! Пекарчик, ты же знаешь – я покладистая. Но унижать себя не позволю!

По связи объявили:

– Уважаемые зрители, по техническим причинам наш спектакль начнется на пятнадцать минут позже. Приносим извинения.

Лампрехт с удовлетворением улыбнулась и продолжила выплескивать обиду на свой листок. Она прочитала только что написанные строчки и съерничала, передразнивая чей-то совет:

– Нельзя ссориться с главным! А ему, значит, все позволено? Козлина, развратник старый!

– Зато ко мне он всегда уважительно относится, – с иронией сказала Анна. – Говорит, что я как актриса – не иждивенка, самостоятельно довожу роль до совершенства.

Пекарская рассмеялась.

– Только новых ролей не дает. Даже в массовке. Я прошу – но позвольте хотя бы на сцене лишний раз постоять! Нет, нельзя.

В ТОЗК Анну давно держали на полуголодном пайке. Из осторожности. Ведь у нее была, мягко говоря, спорная биография.

Лампрехт серьезно посмотрела на Пекарскую. Они были подругами уже много лет – с тех пор, как Анна вернулась из Воркуты.

– Да он боится, что ты все внимание на себя перетянешь!

– Эпизодом перетяну?

У Лампрехт затряслась голова. Эта старческая дрожь появилась у нее недавно.

– А что? Запросто! Ладно уж, не скромничай. Ведь знаешь себе цену.

Дверь опять открылась, на этот раз в проеме возникли администраторши, большая и маленькая. Они одновременно раскрыли рты:

– Евгения Ивановна, миленькая, ну пожалуйста…

Губы у обеих были накрашены одинаковой ярко-розовой перламутровой польской помадой, которую они вместе купили у одной театральной спекулянтки.

– Идите-идите! – замахала на них Лампрехт. – Я министру жалобу пишу. Закончу, тогда, может, и выйду.

Женщины исчезли, а Лампрехт проворчала:

– Нервы и так на взводе… А он унизить меня захотел перед своими актрисками. Запускает соплячек на главные роли. Они играть-то не научились еще! Сплошное переигрывание. Как будто слепые в крапиве…

И она добавила совершенно непотребное слово о происходящем в крапиве. Анна, хоть и привычная к ее мату, огорошенно улыбнулась. А Лампрехт опять сосредоточилась над листком.

– Нет, решено! Последний спектакль, и – прочь отсюда!

Она всегда устраивала скандалы перед спектаклями. Щипала бедных костюмерш, называя их дармоедками. Костюмерши понимали, что так она подзаводит себя для роли, входит в форму, и прощали старуху. Но в этот раз, в ее стычке с главным, все выглядело серьезно. Неужели и вправду уйдет в другой театр? Красотой «главная бабушка СССР» никогда не отличалась, и никто не помнил ее молодой. Но Лампрехт была старухой, за которой гонялись многие режиссеры.

Поставив под своей жалобой размашистую подпись – букву «Е» и фамилию целиком – она спрятала листок в карман.

– Это просто черт знает что такое. Ладно, я ушла!

Во время спектакля она успокоилась и передумала отправлять жалобу. А потом и вправду ушла, уволилась Лампрехт. После ее ухода у Анны остались в театре только молодые друзья. Они могли бы быть ее сыновьями. Но Пекарская не годилась им в матери, потому что у этих сорокалетних мальчиков были собственные мамы. У одного – сама Мария Владимирова, несостоявшаяся подруга Пекарской по музыкальному холлу.