Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна - Страница 46

Раины глаза остановились на пальто Пекарской.

– У нас такой клеш тоже недавно в моду вошел. «Волнующий зад» называется.

Вспомнив про подарок, Анна открыла чемодан, протянула Раисе нейлоновые чулки.

– Шикарные! – обрадовалась Райка. Она прижала их к щеке и вздохнула. – Только вот выпендриваться мне негде.

– Выпендриваться? – переспросила Анна.

Надо же, за время ее отсутствия в Москве появилось новое слово.

– Ну да! Я как «старье берем» хожу. Цены у нас на рынке – пятнадцать рублей кило картошки, пятьдесят рублей кило костей, двести рублей буханка, сахар – рубль кусок, – затараторила Раиса.

Она спекулировала синькой. Покупала целый мешок порошка и чайной ложечкой фасовала синьку в лоскутья старой простыни. Получались узелки, которые было удобно опускать в воду при ополаскивании. Заголубевшая вода сразу отдавала свой оттенок белью. Раиса была уверена, что вместе с остальными мирными привычками к москвичам вернется и желание спать на белоснежных простынях. Она не прогадала – ее товар шел на ура. На пропитание ей хватало.

– Что ж это я все болтаю, а поесть не даю! – спохватилась Рая. – У меня ведь супчик гороховый сварен, и даже греночки есть по такому случаю.

Но Анна отказалась от еды.

– Тогда сейчас чайку вскипячу! Варенье к нему земляничное на сахарине! Ягоды я возле Бисерова собирала, их там этим летом премножество было… Весь день ползала, аж спину заломило, распрямить не могла. Зато почти целая трехлитровая банка варенья получилась!

Наговорив кучу слов про свои маленькие победы, Раиса ушла на кухню.

Анна растерянно оглядела комнату. Ей не верилось, что она дома. Все в Москве казалось ненастоящим, здесь жили изменившиеся люди, новые слова и полузабытые вещи. На полке рядом со сборниками шахматных партий Алехина стоял недочитанный детектив. Пекарская провела пальцем по пыльному торцу книги, четыре года назад она оставила ее новенькой и пахнущей типографией.

Выдвинув ящик стола, Анна до крови укололась иголкой в маминой вышивке. В ящике лежал старый дневничок. Последняя запись: «Скучно, но покойно», – была сделана за три месяца до войны…

Собираясь в театр, Пекарская надела свою любимую блузку в горошек и натянула на лицо жизнерадостную маску. Она не позволит этой маске сдвинуться даже на миллиметр, когда будет улыбаться коллегам и Полотову. Действительно, о чем грустить? Война закончена, они оба вернулись – разве это не главное?

В театре Ниша, уже отмытый и по-домашнему умиротворенный, в красках описывал их злоключения. Ему и Пекарской сочувствовали.

– Бедные вы наши, после такого вам надо в санатории отдохнуть!

– Я бы не отказался, – серьезно произнес Полотов. Он ждал этого предложения.

Все посмотрели на парторга, и тот, нервно дернув ногой в залатанном ботинке, сказал, что похлопочет. Во время войны театр находился в полуголодном сибирском тылу. Но их трудности было не сравнить с тем, что выпало на долю фронтовой бригады номер тринадцать.

На следующее утро Анна взяла свою справку и отправилась в домоуправление. Там ее имя снова внесли в домовую книгу. Заполнявшая графу прибытия женщина не задавала лишних вопросов. Пекарская вернулась к себе в комнату. Не раздеваясь, легла на кровать, закрыла глаза…

Она не сразу обратила внимание на шум за дверью. Это могли быть новые жильцы. Не разберешь, кем сейчас заселена коммуналка. Некоторые из прежних соседей умерли, некоторые не вернулись из эвакуации. Портной после немецкого плена был сослан за Урал. Тихий Акимушка погиб под Москвой.

Анна встревожилась, лишь когда к ней в комнату требовательно постучали. В коридоре стояли несколько мужчин. Двое в кожаных пальто были из НКВД. За их спинами переминались дворник Ринат и какой-то кудрявый гражданин с удивленными глазами.

Один энкавэдэшник сразу начал рыться в вещах, другой присел, чтобы заполнить бланк обыска.

– Собирайтесь. Поедете с нами, – сказал он Пекарской, не отрываясь от писанины.

Анна надела свое демисезонное пальто, ботиночки-«румынки»[19] и застыла в ожидании.

Мужчина закончил с бланком, попросил понятых расписаться. Выполняя его приказ, дворник от усердия высунул кончик языка.

Работник НКВД увидел нарисованную им загогулину.

– Это что такое? Рыболовный крючок?

Ринат замялся.

– Малая грамота я.

Энкавэдэшник укоризненно покачал головой.

– Нашей власти тридцать лет скоро, а вы все безграмотный, как при царе…

Тут он заметил, что Анна не пакует вещи.

– Советую вам взять туалетные принадлежности, запас зимней одежды и обуви.

– Зимней? – спросила Пекарская упавшим голосом.

– Ну да. Чтобы зимы на три хватило, – он подтвердил это без всякой издевки.

Анна механически переоделась в зимнее, раскрыла чемодан и, достав из него концертные платья, убрала их в шкаф.

– Все и так в чемодане, – сказала она. – Я не успела распаковаться после приезда.

Ее увели, и в комнате остались только понятые. Дворник Ринат озадаченно почесал свою негустую бороду.

– Три зимы запас! Раньше так не говорили. Казенной одежи всем не хватает.

А кудрявый взял аккордеон, пристроил к себе на колени.

– Ух ты! Инструмент совсем новенький. Ремни еще кожей пахнут.

Мужчина нажал на клавишу, растянул меха, и Buttstadt издал протяжный чистый звук.

– Вещь!

Но его собеседнику была безразлична музыка. Дворник окинул взглядом учиненный беспорядок.

– Ай-ай, совсем беда… Семь лет ей дадут, не меньше. И с полный конфискаций!

Удивленные глаза кудрявого стали еще круглее.

– Точно с полной конфискацией?

– Хичшиксез, говорю тебе! Я аресты много видал.

– Ну и дела…

Кудрявый погладил аккордеон и вдруг, бойко фальшивя, заиграл на нем «Амурские волны».

Действие четвертое. Сяйво

На Лубянке Пекарскую обыскали. Немолодая сотрудница с прихваченными гребешком прямыми седыми волосами сняла у Анны отпечатки пальцев, срезала крючки с ее одежды. От этой женщины пахло ужином. Она забрала у арестованной часы, брошку и кольцо, запечатала их в конверт.

Пекарскую сводили помыться и заперли в крохотном боксе в коридоре. Там воняло карболкой, еще какой-то дезинфекцией, и стоял стул, лечь было некуда. Анна всю ночь просидела на этом стуле, слушая лязг дверей, шаги арестованных и конвоиров. Случился момент, когда ей показалось, что мимо провели Полотова. Утром Анне принесли кусок черного хлеба, воду и холодные щи, днем ее вызвали на допрос.

– В Вязьме были партизаны. Но вы не к ним пошли, а к немцам, – задумчиво сказал следователь. У него были умные глаза и четыре звездочки на погонах.

– Я не знала, где партизаны.

– А вот ваши коллеги Семилетовы по лесам и болотам целую неделю бродили и нашли их. Сейчас опять в цирке работают, свой «Музыкальный водопад» зрителям показывают.

Сквозь оконное стекло в кабинет проник луч солнца. Он упал на плечо следователя, заставив блеснуть его капитанские звездочки.

У Анны не было времени порадоваться за Капитолину и ее мужа.

– Семилетовы крепкие люди, физкультурники, – ответила она. – А я бы такое не осилила.

– Поэтому выступали для немцев и предателей?

– У меня есть профессия, вот я этой профессией и занималась, чтобы не умереть с голоду, – кротко объяснила Анна.

– А если б вы были кадровым военным? Пошли бы Власову служить?

– Кушать мне как-то надо было.

– Интересная у вас логика, – устало заметил следователь. Он так и не предложил ей сесть. – Вы служили тому, кто кормит. Но, демонстрируя свое мастерство перед гражданским населением, вы тем самым служили интересам немецкой пропаганды. Вы создавали видимость, что немцы способствуют развитию русского искусства.

Он склонился над столом, стал перебирать бумаги, внимательно вчитываясь в строчки ее дела. Луч света уже переместился с его плеча на стену и переломился там, а следователь все не спешил прерывать тягостную тишину. Наконец он поднял голову от бумаг.