Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна - Страница 17

Костюмерша горестно охала, слушая. У Раи было редкое свойство принимать на себя чужую печаль. Ее глаза наполнялись слезами, и на лице отражалось все, что ей говорил собеседник. Запас слез у Раисы был неисчерпаемый на все случаи жизни.

– Подождите плакать, Раечка, это только первое мое замужество! Потом тоже много всякого происходило.

Некоторые романы Пекарской были тайными, имена поклонников – громкими, но Анна не собиралась рассказывать о чужих мужьях. Повернувшись к зеркалу, она достала из пудреницы пуховку и принялась легкими прикосновениями пудрить лицо.

– Второй раз я заключила брак на Кавказе. Польстилась на его богатство. Вдобавок он обещал позаботиться о моей маме. Заботился, это правда… Пока его не арестовали. Мама до сих пор в его доме живет. Зато я попала как кур во щи. Ведь хозяйка из меня никудышная. Я совершенно не бытовой человек! Неустроенный.

Рая подошла к ней, взялась за спинку ее стула. Взгляды женщин снова встретились в зеркале.

– Анна Георгиевна, вам и не положено горшками да кастрюлями заниматься. А вот я, наоборот, все больше по хозяйству… И вы знаете, как я к вам… Как я вас…

Она вытерла слезинку, вторую, дальше слезы полились обильным потоком.

– В общем, если вдруг … – всхлипывая, сказала Рая, – захотите когда-нибудь, то… переезжайте ко мне. Коммунальная квартира, ничего особенного. Но я буду заботиться о вас!

Анна растерялась. Кем могла стать для нее эта простодушная женщина? Точно не «домрабой» (так некоторые называли своих домашних работниц). Анна поблагодарила Раю. Уезжать из своего переулка ей не хотелось. Да и жить вместе… Костюмерша утопит ее в слезах и любви. Нет, пусть лучше просто приходит помогать по хозяйству.

Рая еще что-то говорила, но Пекарская перестала слушать. Она ушла в себя, настраиваясь на роль, повторяя в памяти сцены и диалоги. Раисе было хорошо знакомо это ее состояние, и она замолчала.

Прозвенел звонок, в грим-уборной замигала красная лампочка. Антракт заканчивался. Костюмерша проводила Пекарскую до самой сцены, чтобы еще раз придирчиво оглядеть. Так творец не может оторваться от уже законченной работы и перед ее выносом на публику вносит последние штрихи. У Анны был полный порядок и с костюмом, и с прической, поэтому Раиса лишь мелко перекрестила свою главную актрису вслед, когда та уже шагнула на сцену. Костюмерша всегда так делала, Пекарская и не догадывалась об этих тайных благословениях.

Во втором действии Полин-Пекарская читала письмо полюбившего ее советского циркача и пела: на этот раз по-русски, но все еще с американским акцентом.

– Чепуха! – смущенно перебивал ее замечательный советский мужчина, но Полин голоском сирены продолжала выводить мелодию.

Он, окончательно растерявшись, опять уверял, что это недоразумение, что это он просто так написал, и пытался отобрать письмо. Он тянул к себе листок, она не отдавала. Они нечаянно разрывали его напополам и пели вместе, каждый со своим обрывком в руке: Полин начинала, он подхватывал.

Костюмерша Рая слушала их, прижавшись к кулисе, и растроганно шмыгала носом. Ее глаза опять были мокры.

– Ангелица моя неземная, красавица моя необыкновенная…

Она всегда плакала на этом месте. Такая власть была над ней у Анны. И над остальными тоже.

Тишина в зале взорвалась.

– Браво!

Огромную сцену завалили цветами. Среди зрителей был один человек – он не аплодировал, не кричал и при этом не сводил глаз с Пекарской. Мужчина и раньше приходил на ее спектакли. Его лицо выделялось даже среди собравшейся в зале элиты. Анна помнила эти умные внимательные глаза. Кто он? Она подумала о письме, которое до сих пор лежало на столике в ее гримерной.

Построенные из шлакобетонных блоков, корпуса жилищного кооператива «Труженик искусства» были совсем неказистые. Красота от них и не требовалась, потому что они прятались за высокой деревянной оградой во дворах двух московских переулков. Строение номер три, например, совсем не просматривалось с улицы.

Зато на углу, где переулки встречались и где прежде была церковь святого Пимена, недавно появился дом с барельефами. Церковь взорвали, освобождая для него место.

Уже лишенная колоколов, крестов и всех своих сокровищ, она взлетела к небу, чтобы упасть на землю грудой обломков. Земля охнула, а в ближайшем доме при взрыве разбились стекла.

Бедный старый Пимен – один из сотен разрушенных московских храмов. Его крестные ходы, его маленький погост, пыльный палисадник с пышным тополем, его иконы и молитвенные шепоты остались только в памяти старожилов.

В новом доме с барельефами поселили работников Октябрьского райсовета. Повезло же людям. Но «Труженики искусства» никому не завидовали, потому что им, актерам, было уютно и в своем скромном мире. В строении номер три в полуподвале находился их клуб, и они часто спускались в свое подполье, чтобы провести там время с друзьями.

Клуб был с низкими потолками и крошечной эстрадой. Отделенные невысокими перегородками столы назывались ложами, но уединенности эти ложи не давали. Все гости слышали друг друга. Кто-то негромко наигрывал на пианино. В бильярдной было накурено, оттуда раздавались щелкающие удары кия. За одной перегородкой звучали аккорды гитары и пел известный всей стране баритон. Среди своих и под водочку у него выходило душевнее, чем на большой сцене.

За другой перегородкой обедала компания завсегдатаев: Пекарская, ведущие актеры ТОЗК – Дорф, Бродин, Полотов. С ними сидел писатель Женя Иванов, тот самый, вместе с Рифом придумавший пьесу про цирк. Хотя по-настоящему знаменитыми друзей сделала не пьеса, а их роман про стулья с бриллиантами. Книга вышла уже пятью тиражами.

Пекарская и Дорф, не отстраняясь от общего разговора, играли в шахматы на портативной доске Анны. Дорф сделал ход крошечной резиновой пешкой, осторожно перенеся ее своими толстыми пальцами.

– У нас в клубе до вашего появления, Анна Георгиевна, главными видами спорта были бильярд и бридж.

– Все правильно. Шахматы это игра знати, – сказал Полотов. – Что за гениальный политический ход – превратить игру буржуев в игру для народа!

– Не было у той знати полета фантазии. До междупланетного шахматного конгресса не додумались, – улыбнулась Анна, обращаясь в особенности к Иванову, который уже давно привык, что его с Рифом сатирический роман растаскивают на цитаты.

Друзья Анны были избалованы вниманием, но в своем кругу общались на равных. В тот день за столом собрались не все из их компании. Четыре добрых друга не смогли прийти.

Особенно чувствовалось отсутствие серьезно заболевшего Рифа. Без него писатель Иванов выглядел сиротой, хотя и явился в новом костюме и невероятном галстуке в голубую и белую клетку, который он привез из Америки.

Чтобы подбодрить приятелей, Бродин стал рассказывать смешную историю о своем рассеянном директоре.

– Увидел меня в дивертисменте на чужой сцене и не узнал, представляете? Пригласил в свой театр. Совершенно забыл, что я у него в театре и служу…

К их столу подошел Трубка или, если в глаза – администратор Лев Соломонович. Его шкиперская борода была черна, как уголь, в руке он держал неизменную курительную трубку с серебряной насечкой в виде собачьей головы. Именно он заведовал этим уютным подвальным хозяйством.

– Вам, как всегда, сто пятьдесят? Только сто грамм? Вы не заболели? А закуска? Как обычно?

Послав заказ на кухню, администратор присел за их стол. Он достал кисет, медленно набил свою трубку, потом, сделав глубокий вдох, раскурил ее. Это было частью установленного ритуала. Пока с кухни неслись аппетитные запахи, Лев Соломонович душевно обогревал гостей, заодно окуривая их своим табаком. Но каждый помнил, что за гостеприимным фасадом администратора находится человек, который одним взглядом удерживает в страхе и своих работников, и загулявших гостей.