Анатомия «кремлевского дела» - Красноперов Василий Макарович - Страница 37

33

В начале марта настало время в очередной раз допросить сына Николая Борисовича и Нины Александровны Розенфельд – Бориса. Его, как мы знаем, уже дважды допрашивали сразу же после ареста 28 и 29 января, но то были ознакомительные допросы. Чекисты просто присматривались к молодому человеку, не пытаясь сразу же “расколоть” его. Для начала им нужно было определиться, в каком направлении “раскалывать”, по какому сценарию. К 2 марта этот вопрос был решен, и бригада следователей (начальник СПО Молчанов, его заместитель Люшков и неизменный Каган) тщательно спланировала допрос. Каган сразу же добился от 27‐летнего Бориса, просидевшего к тому времени больше месяца в тюремной камере Лубянки, признания в троцкистских взглядах, которые он якобы разделял вплоть до дня ареста. А затем и в осуществлении троцкистской деятельности. Опираясь на показания отца Бориса, следователь вынудил его назвать под протокольную запись своих единомышленников – 26‐летнего Сергея Седова (младшего сына Троцкого, преподавателя МАИ[263]) и 23‐летнего Льва Нехамкина (студента медицинского института), – с которыми Борис был якобы “связан по троцкистской работе” еще с 1927 года (то есть со времени, когда Нехамкину было всего 15 или 16 лет). Сам Борис до ареста работал инженером союзного треста по рационализации энергохозяйства и топливоиспользования “Оргэнерго” (то ли на ТЭЦ-11 Сталинского района Москвы, то ли на так называемой экспериментальной ТЭЦ ВТИ), куда ему еще в 1932 году помог устроиться руководитель московской конторы Главэнерго Иван Петрович Бакаев, только что осужденный Военной коллегией Верховного суда СССР на процессе “Московского центра”. Работа следователя облегчалась тем, что троцкистские взгляды племянника Каменева были широко известны и даже нашли отражение в доносе всезнающей Бурковой:

Следователь также зафиксировал в протоколе рассказ Бориса о “контрреволюционных” беседах, которые якобы вели между собой его отец и мать, а также Екатерина Муханова и друг семьи Розенфельдов Михаил Корольков (об этом двумя днями ранее уже показал Николай Борисович Розенфельд). Понимая, что деваться некуда, признался Борис и в распространении клеветы (неестественная смерть Аллилуевой, убийство Кирова по “личным мотивам”, использование теракта над Кировым для расправы с Зиновьевым и Каменевым). При этом источником клеветы об убийстве Кирова Борис назвал своего приятеля 26‐летнего экономиста ПКиО В. С. Палихина, который был тут же арестован и по итогам “кремлевского дела” приговорен Особым совещанием при НКВД к 3 годам ссылки. Возможно, Борис рассчитывал, что чекисты удовлетворятся этими его признаниями и прекратят мучительные допросы, а наказание окажется не слишком жестоким. Но все это было лишь прелюдией к тому ужасному, что еще ждало молодого человека в будущем. Следователь предъявил Борису только что полученные показания его отца о том, что мать Бориса

Можно только гадать, что испытал молодой человек, знакомясь с этими показаниями. В протоколе же его допроса от 2 марта 1935 года дело представлено так, будто Борис сам показал о террористических намерениях матери:

Однако, несмотря на показания отца, Борис настаивал на том, что террористических намерений матери не разделял:

Однако следователь и не думал идти на поводу у подследственного и попросту отмахнулся от смехотворных возражений Бориса, которые к тому же опровергались зафиксированными в протоколе показаниями его отца. Борис все же не сдавался и всеми силами старался отвести от себя смертельно опасные обвинения в терроризме, допустив даже, что родители могли его оговорить. Правда, он не смог привести правдоподобных оснований для такого предположения, а следователь тем временем продолжал давить – ведь ход допроса был спланирован заранее, а измученный, испуганный и к тому же застигнутый врасплох чудовищными обвинениями подследственный был не в силах оказать должного сопротивления. Следователь заходил с разных сторон, но бил в одну точку, подкрепляя свои аргументы показаниями матери и отца Бориса, а также Екатерины Мухановой. Тогда Борис избрал единственную доступную ему тактику – отрицать причастность к террору несмотря ни на что. С помощью этой тактики ему удалось продержаться до конца допроса, но опытному следователю было ясно, что подследственный морально сломлен и уже на следующем допросе даст нужные показания. К тому же, по всей видимости, по итогам состоявшегося допроса (а также на основании показаний Н. Б. Розенфельда от 28 февраля) в ночь с 3 на 4 марта 1935 года арестовали Сергея Седова[268].

34

Теперь по разработанному чекистами плану следствия пора было приступать к получению показаний непосредственно на Л. Б. Каменева. Для этого следователю Чертоку было поручено провести очередной допрос Нины Розенфельд. Точнее, составить очередной протокол. И такой протокол был составлен 4 марта 1935 года. Опираясь на только что полученные от ее бывшего мужа показания о том, что Каменев “прямо влиял” на формирование его “контрреволюционных и террористических настроений”, следователь поставил перед Ниной Александровной вопрос ребром: “К какому выводу в результате бесед Розенфельда с Каменевым пришли вы и Розенфельд Н. Б.?” И зафиксировал ответ:

Следствие заметно ускорилось, что позволяет сделать вывод о несомненных успехах чекистов в подчинении жертв своей воле. Стоило подследственным сделать первые, пусть и неполные, признания в терроре (точнее – поставить свою подпись под протоколами, в которых имелось хотя бы упоминание о терроре), их способность сопротивляться следствию и сама возможность подобного сопротивления быстро сходили на нет. И вот уже от их имени можно было нагромождать любую ложь, сколь бы абсурдной та ни выглядела. Следствие начало пользоваться этим в полной мере. В тот же день, 4 марта, следователь Каган допросил Екатерину Муханову. Согласно уточненному плану, ему необходимо было отразить в протоколе, что террористические намерения обсуждались Розенфельд и Мухановой до увольнения последней из Кремля в самом конце 1933 года. Он продемонстрировал Екатерине показание Розенфельд о том, что та, возможно, говорила с ней об устранении Сталина в 1933 году (при этом слово “возможно” было, разумеется, из демонстрации исключено), и потребовал подтверждения о том, что разговоры об убийстве Сталина велись и раньше. И Екатерине пришлось вспоминать, что,