Скала альбатросов - Альберони Роза Джанетта - Страница 19

Услышав крик Арианны, в гостиную вбежала Марта, бросилась к девушке и обняла:

— Дочь моя, мы должны принимать жизнь такой, какая она есть, со всей ее жестокостью.

Девушка уткнулась лицом в грудь Марты, но продолжала кричать что-то бессвязное. Падре Арнальдо подошел к женщинам и обнял Марту.

— Отведи ее в комнату и дай какое-нибудь снотворное, — попросил он. — Бедная девочка, каково это — потерять сестру… Она просит у меня помощи и не понимает, что я, как и все, бессилен перед смертью. Постарайся успокоить ее. А я пойду к Рафаэлю и Марии, они тоже убиты горем…

Марта увела девушку в ее комнату, усадила на кровать, обняла, приласкала, стараясь успокоить. Она тоже плакала, но беззвучно.

И время от времени просила Арианну, баюкая:

— Поспи, радость моя, тебе надо уснуть.

Когда Арианна, пригревшись и немного успокоившись, задремала, Марта осторожно опустила ее голову на подушку, накрыла девушку одеялом и, закрыв ставни, удалилась из комнаты. На кухне она застала у очага Рафаэля и Марию. Мужчина сидел обхватив голову руками, а женщина, безвольно опустив руки на колени, безучастно смотрела в окно. Гроза прошла, и небо опять сделалось совершенно чистым и голубым. Как могло сейчас светить солнце, как смело оно быть таким ярким? Каким жестоким должно быть оно, чтобы выйти из-за туч и опять освещать эти деревья, этот остров, этот дом…

Такое небо и такое солнце — это же просто оскорбление, чудовищная обида их безмолвному горю.

ИНТЕРМЕЦЦО[16]

На другой день я проснулась поздно. Накануне Виргилия продолжала свой рассказ очень долго. Я только успевала менять кассеты в магнитофоне и благодарила Бога, что догадалась захватить их достаточно. Впрочем, была ли это только счастливая догадка? Я замерзла, мысли мои путались. Я ожидала от колдуньи всего чего угодно, но только не такой истории.

И какое отношение Арианна имела к моей дочери? Какое мне дело до той, с чьей жизнью я начала знакомиться? А она, Виргилия, откуда знала всё это? Знала или придумала? По виду пророчицы я поняла, что неуместно задавать такие вопросы.

— Неподалеку от твоей гостиницы находятся остатки одного старого дома, — сказала мне вчера Виргилия, поднимаясь из кресла-качалки. Голос ее звучал приглушенно. Старуха явно устала. — Пусть тобою руководят разум и инстинкт. У тебя есть мешочек с травами, которые растут на острове. Пойди и сделай приношение молодой девушке, некогда погибшей от удара молнии. Есть места, где измерения соприкасаются. Ты должна научиться находить их. И если будешь искать глазами души, непременно найдешь.

Виргилия, пошатываясь, переступила порог своего дома. Я в растерянности попрощалась с ней. Отчего она так изнурена? Оттого ли, что столь долго рассказывала, или из-за того, что именно рассказывала?

У церковного кладбища меня ждал Стефано. Виргилия велела ему приехать за мной в полночь. Он сказал, что получил такое же распоряжение и на следующий вечер, из чего я заключила, что завтра должна опять явиться к Виргилии в то же время.

Утром я спустилась к морю, потом позавтракала и прилегла отдохнуть. Проснувшись, вспомнила, что должна отыскать остатки старого дома, о котором упомянула Виргилия! Как быть?

Я вышла из гостиницы. И растерялась, не зная, куда идти. Судя по всему, дом стоял на каком-то возвышении. Я направилась от гостиницы по главной дороге острова, внимательно осматривая склоны. Но ног начался спуск к порту. Нет, старый дом должен был находиться выше.

Я вернулась назад.

Слева холм полого спускался к морю, а правый его склон казался намного круче. Среди сосен пролегала тропинка. Я заметила ее? И она привела меня к обширной поляне, где почти не росла трава. Тут находился, видимо, когда-то ток — место для молотьбы. Справа виднелись разрушенные стены какого-то здания, и неподалеку — высокая, очень-очень старая сосна.

Меня охватило необъяснимое волнение. Я подошла к развалинам. Не оставалось никакого сомнения: здесь когда-то стоял дом, наверняка крестьянский. Можно даже угадать расположение комнат. Интересно, где находилась веранда, откуда до Марио доносился голос Арианны, спросила я себя. Теперь я уже смотрела на всё это так, будто не сомневалась, что история, рассказанная Виргинией, подлинная, а не плод ее воображения. Я искала какой-нибудь след, который могла оставить Арианна.

Было очень жарко, пот заливал мое лицо. Открыв сумку, чтобы достать платок, я вдруг нечаянно уронила ее, и всё содержимое высыпалось на землю. Я наклонилась, и первое, что мне попалось на глаза, — фотография дочери. Я не смогла сдержать слез. Снимок был сделан перед самым ее отъездом. Вот она, моя дочь, в голубом платье, светловолосая, с чистыми, сияющими глазами. И в этот момент я ощутила сильный порыв ветра, от которого зашумели листья на деревьях.

Я вспомнила об урагане, который пронесся над некрополем накануне вечером, и сопоставила со словами Виргилии: «Есть места, где измерения соприкасаются. Ты должна научиться угадывать их». Ветер, внезапный сильный порыв, это что — знамение? Какая глупость, ветер на островах дует постоянно — то сильнее, то слабее. А снимок Барбары — тоже знамение? В поисках какого-нибудь следа Арианны я уронила сумочку, и первое, что увидела, — эта фотография.

Я пожала плечами и собралась было уйти. Но меня остановил новый порыв ветра. На этот раз еще сильнее, словно чье-то шумное дыхание. «Ах да! Мне ведь нужно сделать приношение!» — вдруг вспомнила я. Ветер усиливался, а мне почему-то не удавалось развязать мешочек с травами. Все-таки я достала из него щепотку и бросила на руины. Я не знала, какое произнести заклинание, но как-то они собой возникли в памяти слова, начертанные на медальонах: «Жизнь драгоценна». Ветер неожиданно стих, и я вернулась в гостиницу.

Вечером без четверти восемь я вновь поднялась в аббатство. В одном из его двориков меня встретила Виргилия. На ее на плечи была накинута просторная шаль с замысловатой вышивкой.

— Сделала приношение? — спросила колдунья.

Я кивнула.

— Тогда можем продолжать. Идем.

Мы опять уселись в те же кресла-качалки, как и прошлой ночью, и Виргилия продолжила свой рассказ.

ВТОРАЯ НОЧЬ

СОН АРИАННЫ

Она сидела на постели, опираясь на подушки, и рассматривала розы на столике возле кровати. Ей стал сниться один и тот же сон. Как все повторяющиеся сны, этот, видимо, тоже что-то значил, и его следовало понять. Ей снилось, будто она лежит в какой-то каменной нише. Вот она слышит в полумраке чьи-то осторожно приближающиеся шаги. Трое мужчин — один в черном плаще и двое в коричневых — склоняются над ней и что-то проделывают с нею, только никак не понять, что же именно. Когда же она поворачивает голову к этим мрачным силуэтам, они уже удаляются, пригнувшись, стараясь не удариться о нависающий свод. И как она ни силится, не может рассмотреть их лица и сообразить, что же это за люди. При слабом свете ей видны лишь их зловещие тени. И тут, собрав все силы, она громко кричит:

— Помогите! Кто-то же должен освободить меня отсюда!

Но незнакомцы не слышат ее и исчезают, опустив головы. И тут веки ее смыкаются, силы окончательно покидают, тело цепенеет, и она перестает ощущать и время, и пространство. Чувствует только, что падает, летит в какую-то немыслимую пустоту, и не понимает, почему становится такой невесомой. Но вот наконец она вырывается из мрака на простор. Теперь ее озаряют лучи заходящего солнца. Она лежит на камне и смотрит на высокую отвесную стену. Да это же скала, на которой гнездятся альбатросы! И птицы эти плачут.

Плачут, носясь кругами высоко в небе, то и дело возвращаясь к скале, которой она столько раз любовалась, глядя на нее с высоты или находясь у подножия. Но почему вдруг альбатросы плачут на закате? Прежде она всегда слышала их голоса только ночью. Безлунной ночью, когда бывала тут с падре Арнальдо, братьями и Мартой. С Марио и художником. Она вспомнила, как Марио, воспользовавшись темнотой, осмелился взять ее за руку, погладил ее и пожал и она почувствовала, как ладонь юноши становилась все горячее и трепетнее. Она замерла, тело ее сделалось необычайно легким, гибким, словно лишилось костей, и она испытала какое-то новое, неведомое прежде чувство. Во сие у нее тоже каждый раз возникало такое же ощущение легкости. Тело оставалось неподвижным, но ничего не весило и не испытывало никакой боли.